Та работа была спасением от сумасшествия. Я писал бы круглосуточно, только бы не возвращаться в кубрик. Но туда надо было возвращаться.

И вот однажды я поработал до самого вечера в маленькой каюте. В положенное время по громкой связи прозвучало: «Команде пить чай». Я должен был вернуться в кубрик.

Утром мне из дома пришла посылка. Мне её выдал боцман. Мама прислала пару тетрадок, конверты, носки, домашнее песочное печенье с изюмом, моё любимое, и разных конфет. В кубрике было принято ставить всё, что присылали съестного на общий стол. Я забрал тетрадки, конверты и носки, а оставшееся поставил в открытом ящичке туда, где стоял чайник и кружки для всеобщего доступа.

Спустившись в кубрик, я увидел, что вся команда сидит за столом, весело и шумно чаёвничает, а моя посылка стоит в дальнем углу на палубе, проще сказать, на полу, а рядом с ней моя кружка с чаем.

Во мне что-то оборвалось, со мной случилась истерика. Я бросился в угол, схватил кружку и с размаху, обливаясь чаем, бросил её об палубу.

– Это мама прислала! – заорал я. – Мама! А вы её на палубу! – У меня побелело в глазах. – Что вы за люди! Меня кто-то спросил? Мне приказали! Мне приказали! Что я мог сделать? Вам бы приказали, вы бы тоже…

– Заткнись! – заорал Терёха и подскочил с места. – Нам приказали служить как положено! Нам твои политруки не прикажут нихера. У нас свои командиры…

– Сядь, Терёха, – перебил его старшина. – Сядь! Мы чай пьём.

Он сказал это так, что дёрганый и нервный Терёха сел и замолчал.

– Караси, – сказал он моим одногодкам, – тут кружка упала и чай пролился. Подберите и палубу вытрите. Бегом.

Я не выдержал и зарыдал. Сдавленно, задыхаясь.

– Тьфу! Заныл… баба, – услышал я голос Терёхи.

– Тебе показалось, – сказал старшина. – Тут только мы. А из нас никто не ноет… Палубу протрите, я кому сказал…

Мне вынесли приговор. Жестокий и окончательный. Бесполезно было взывать, что-то пытаться доказать или объяснить.

К чему бы вся эта ситуация привела, до чего бы дошёл я, неизвестно. Но весь этот кошмар закончился неожиданно и благополучно. Можно сказать, счастливо.

Прошло не более недели после моей истерики. Ночью с субботы на воскресенье, в самое спокойное для матросов и старшин время, то есть когда все офицеры разъехались по домам, остался только дежурный офицер, который по кубрикам не рыскал, я проснулся, чтобы сбегать по нужде в гальюн.

В кубрике горел синий ночной свет. Сидя дремал дневальный. Я спустился с койки, надел тапки и пошёл к трапу, чтобы подняться в гальюн. Я был на середине трапа, когда по нему стал спускаться Терёха, громко напевая какую-то песню, а следом за ним ещё кто-то. Терёха явно выпил. Это было слышно.

Ребята иногда выпивали. По ночам. Но такое случалось не часто. Можно сказать, редко. Где они брали выпивку, я не знаю. Тогда с этим было трудно и строго. Но они иногда раздобывали. И брагу ставили в потаённых глубинах корабля.

Услыхав Терёху, я сразу дал задний ход, а он ловко скользнул по поручням вниз, не касаясь ступеней. Он не видел меня и удивился, наткнувшись.

– Алё, это кто? – спросил он, пытаясь впотьмах понять, кто перед ним. – Ты??? Братва, – крикнул он спускающимся вслед за ним, – крыса нас запалила, что мы бухаем… Давай, крыса! Беги стучать… Дневальный! Тут крыса бегает…

Сверху уже спустился старшина и ещё кто-то. Все они были в трусах и полосатых майках. Я сделал шаг в сторону, чтобы пропустить их в кубрик.

– А ты куда это?! – визгливо крикнул Терёха. – Чё смотришь, тварь?.. – Он протянул свою хваткую ладонь и толкнул ею меня в лицо. Я быстро схватил его руку за запястье и отшвырнул в сторону.

– Ах ты ж сука! – удивился Терёха и попытался повторить то же самое.

Я снова схватил его за запястье, шагнул навстречу и сильно толкнул свободной рукой в грудь. Он отлетел и ударился спиной о койки.

Терёха был жилистый, быстрый и сильный, но маленький, глупый и пьяный.

Терёха сразу же кинулся на меня с кулаками. В свете ночного плафона всё выглядело как в кино. Он ударил меня по губам. Чувствительно, но не более того. От этого мой внутренний спусковой крючок нажался сам собой. Всё, что копилось во мне, сразу нашло выход.

Я со всей возможной на короткой дистанции силой нанёс ему удар кулаком в лицо, следом ещё и ещё. Он упал, я бросился на него и схватил за шею. Схватил совершенно серьёзно. В тот момент я ничего не соображал, а только всё ясно видел, слышал и память работала на полную мощь.

Через мгновение меня уже тянули сзади за руки, кто-то стал бить по спине и затылку. Терёха схватился пальцами за моё лицо, стараясь уцепиться за что-нибудь и порвать. Он хрипел, а я руки не разжимал… Всё на самом деле длилось секунд шесть-семь, не больше.

И вдруг меня сокрушительно ударили ладонью по левому уху. Это было непереносимо громко и больно. Я сразу обмяк и разжал руки. Я не отключился, но был контужен, и тело моё перестало слушаться. Терёха успел ещё меня ударить. Но его оттащили.

В кубрике включили свет, спавшие проснулись и таращились. Я сидел на палубе, вытирал с лица кровь и слышал всё, как слышат, заткнув уши пальцами.

– Слышь! – где-то далеко сказал кто-то. – У него кровь из уха, посмотри.

В умывальник меня проводил старшина. Там я смыл кровь с лица, уха и шеи. Губы были разбиты, но не сильно, на лице остались три царапины, правая скула опухла и продолжала наливаться, в голове гудело, и голова, казалось, всё время поворачивалась вправо. Кровь из уха не останавливалась.

– Ухом слышишь? – спросил старшина.

– Ты ударил? – спросил я.

– Слышишь ухом, спрашиваю? – повторил он.

– Ты ударил? – глядя ему в глаза, снова спросил я. – Не ссы, я никому не скажу.

– Чё с ухом, спрашиваю!

– А что с ним? – ехидно улыбнулся я.

– Ладно, пошли в кубрик.

Сильно болел затылок, в голове шум стоял не монотонный, а пульсирующий, из уха текла кровь.

В кубрике у трапа стоял Терёха с разбитыми губами. Его трясло.

– Дай я его порву, – сказал он старшине, стуча зубами.

– Иди умойся, рвака, – ответил ему старшина, провёл меня к столу и усадил на скамейку. – На, попей, – сказал он мне.

Послали за фельдшером. Он пришёл, заспанный. Смешной, с кудрявым чубом и круглым упругим пузом парень, который как-то год проучился на медбрата в Ростове. Он лечил всех зелёнкой и аскорбиновой кислотой. От вида крови ему становилось дурно.

Он осмотрел моё ухо, сунул в него вату и отвёл старшину в сторону.

– Всем спать! – крикнул старшина.

Верхний свет выключили, снова всё стало синим. Я сидел. Мне было больно в голове, но совершенно спокойно в груди. Старшина и фельдшер громко шептались.