– В спальне принимать пищу, – заговорил онслегка придушенным голосом, – в смотровой читать, в приёмной одеваться,оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, чтоАйседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликоврежет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан!.. – вдруг рявкнул он ибагровость его стала жёлтой. – Я буду обедать в столовой, а оперировать воперационной! Передайте это общему собранию и покорнейше вас прошу вернуться квашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где её принимаютвсе нормальные люди, то-есть в столовой, а не в передней и не в детской.

– Тогда, профессор, ввиду вашего упорногопротиводействия, – сказал взволнованный Швондер, – мы подадим на вас жалобу ввысшие инстанции.

– Ага, – молвил Филипп Филиппович, – так? – Иголос его принял подозрительно вежливый оттенок, – одну минуточку попрошу васподождать.

«Вот это парень, – в восторге подумал пёс, –весь в меня. Ох, тяпнет он их сейчас, ох, тяпнет. Не знаю ещё – каким способом,но так тяпнет…

Бей их! Этого голенастого взять сейчас повышесапога за подколенное сухожилие… Р-р-р…»

Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку стелефона и сказал в неё так:

– Пожалуйста… Да… Благодарю вас. ПетраАлександровича попросите, пожалуйста. Профессор Преображенский. ПётрАлександрович? Очень рад, что вас застал. Благодарю вас, здоров. Пётр Александрович,ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все остальныеоперации.

Вот почему: я прекращаю работу в Москве ивообще в России… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетаямужчиной, и двое вооружённых револьверами и терроризировали меня в квартире сцелью отнять часть её.

– Позвольте, профессор, – начал Швондер,меняясь в лице.

– Извините… У меня нет возможности повторитьвсё, что они говорили. Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что онипредложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня внеобходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В такихусловиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаюдеятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу передать Швондеру.Пусть он оперирует.

Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.

– Что же делать… Мне самому очень неприятно…Как? О, нет, Пётр Александрович! О нет. Больше я так не согласен. Терпение моёлопнуло. Это уже второй случай с августа месяца. Как? Гм… Как угодно. Хотя бы.Но только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы это былатакая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог быдаже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая.Настоящая! Броня. Чтобы моё имя даже не упоминалось. Кончено. Я для них умер.Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага… Ну, это другое дело. Ага… Хорошо. Сейчас передаютрубку. Будьте любезны, – змеиным голосом обратился Филипп Филиппович кШвондеру, – сейчас с вами будут говорить.

– Позвольте, профессор, – сказал Швондер, товспыхивая, то угасая, вы извратили наши слова.

– Попрошу вас не употреблять таких выражений.

Швондер растерянно взял трубку и молвил:

– Я слушаю. Да… Председатель домкома… Мы жедействовали по правилам… Так у профессора и так совершенно исключительноеположение…

Мы знаем об его работах… Целых пять комнатхотели оставить ему… Ну, хорошо… Раз так… Хорошо…

Совершенно красный, он повесил трубку иповернулся.

«Как оплевал! Ну и парень!» – восхищённоподумал пёс, – «что он, слово, что ли, такое знает? Ну теперь можете меня бить– как хотите, а я отсюда не уйду.

Трое, открыв рты, смотрели на оплёванногоШвондера.

– Это какой-то позор! – несмело вымолвил тот.

– Если бы сейчас была дискуссия, – началаженщина, волнуясь и загораясь румянцем, – я бы доказала Петру Александровичу…

– Виноват, вы не сию минуту хотите открыть этудискуссию? – вежливо спросил Филипп Филиппович.

Глаза женщины загорелись.

– Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчасуйдём… Только я, как заведующий культотделом дома…

– За-ве-дующая, – поправил её ФилиппФилиппович.

– Хочу предложить вам, – тут женщина из-запазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколькожурналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.

– Нет, не возьму, – кратко ответил ФилиппФилиппович, покосившись на журналы.

Совершенное изумление выразилось на лицах, аженщина покрылась клюквенным налётом.

– Почему же вы отказываетесь?

– Не хочу.

– Вы не сочувствуете детям Германии?

– Сочувствую.

– Жалеете по полтиннику?

– Нет.

– Так почему же?

– Не хочу.

Помолчали.

– Знаете ли, профессор, – заговорила девушка,тяжело вздохнув, – если бы вы не были европейским светилом, и за вас незаступались бы самым возмутительным образом (блондин дёрнул её за край куртки,но она отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы ещё разъясним, вас следовалобы арестовать.

– А за что? – с любопытством спросил ФилиппФилиппович.

– Вы ненавистник пролетариата! – гордо сказалаженщина.

– Да, я не люблю пролетариата, – печальносогласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверьв коридор.

– Зина, – крикнул Филипп Филиппович, – подавайобед. Вы позволите, господа?

Четверо молча вышли из кабинета, молча прошлиприёмную, молча переднюю и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучнопарадная дверь.

Пёс встал на задние лапы и сотворил передФилиппом Филипповичем какой-то намаз.