Тот совладал, наконец, с пуговицами и снялполосатые брюки. Под ними оказались невиданные никогда кальсоны. Они быликремового цвета, с вышитыми на них шёлковыми чёрными кошками и пахли духами.

Пёс не выдержал кошек и гавкнул так, чтосубъект подпрыгнул.

– Ай!

– Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается.

«Я не кусаюсь?» – удивился пёс.

Из кармана брюк вошедший выронил на ковёрмаленький конвертик, на котором была изображена красавица с распущеннымиволосами. Субъект подпрыгнул, наклонился, подобрал её и густо покраснел.

– Вы, однако, смотрите, – предостерегающе ихмуро сказал Филипп Филиппович, грозя пальцем, – всё-таки, смотрите, незлоупотребляйте!

– Я не зло… – смущённо забормотал субъект,продолжая раздеваться, – я, дорогой профессор, только в виде опыта.

– Ну, и что же? Какие результаты? – строгоспросил Филипп Филиппович.

Субъект в экстазе махнул рукой.

– 25 лет, клянусь богом, профессор, ничегоподобного. Последний раз в 1899-м году в Париже на Рю де ла Пэ.

– А почему вы позеленели?

Лицо пришельца затуманилось.

– Проклятая Жиркость[1]!. Вы не можете себепредставить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски. Вытолько поглядите, бормотал субъект, ища глазами зеркало. – Им морду нужно бить!– свирепея, добавил он. – Что же мне теперь делать, профессор? – спросил онплаксиво.

– Хм, обрейтесь наголо.

– Профессор, – жалобно восклицал посетитель, –да ведь они опять седые вырастут. Кроме того, мне на службу носа нельзя будетпоказать, я и так уже третий день не езжу. Эх, профессор, если бы вы открылиспособ, чтобы и волосы омолаживать!

– Не сразу, не сразу, мой дорогой, – бормоталФилипп Филиппович.

Наклоняясь, он блестящими глазами исследовалголый живот пациента:

– Ну, что ж, – прелестно, всё в полномпорядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. «Много крови,много песен…».

Одевайтесь, голубчик!

– «Я же той, что всех прелестней!..» –дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться.Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчиталФилиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.

– Две недели можете не показываться, – сказалФилипп Филиппович, – но всё-таки прошу вас: будьте осторожны.

– Профессор! – из-за двери в экстазевоскликнул голос, – будьте совершенно спокойны, – он сладостно хихикнул и пропал.

Рассыпной звонок пролетел по квартире,лакированная дверь открылась, вошёл тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листоки заявил:

– Годы показаны не правильно. Вероятно, 54—55.Тоны сердца глуховаты.

Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихозаломленной набок шляпе и со сверкающим колье на вялой и жёваной шее. Странныечёрные мешки висели у неё под глазами, а щёки были кукольно-румяного цвета. Онасильно волновалась.

– Сударыня! Сколько вам лет? – очень суровоспросил её Филипп Филиппович.

Дама испугалась и даже побледнела под коркойрумян.

– Я, профессор, клянусь, если бы вы знали,какая у меня драма!..

– Лет вам сколько, сударыня? – ещё суровееповторил Филипп Филиппович.

– Честное слово… Ну, сорок пять…

– Сударыня, – возопил Филипп Филиппович, –меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна!

Грудь дамы бурно вздымалась.

– Я вам одному, как светилу науки. Но клянусь– это такой ужас…

– Сколько вам лет? – яростно и визгливоспросил Филипп Филиппович и очки его блеснули.

– Пятьдесят один! – корчась со страху ответиладама.

– Снимайте штаны, сударыня, – облегчённомолвил Филипп Филиппович и указал на высокий белый эшафот в углу.

– Клянусь, профессор, – бормотала дама,дрожащими пальцами расстёгивая какие-то кнопки на поясе, – этот Мориц… Я вампризнаюсь, как на духу…

– «От Севильи до Гренады…» – рассеянно запелФилипп Филиппович и нажал педаль в мраморном умывальнике. Зашумела вода.

– Клянусь богом! – говорила дама и живые пятнасквозь искусственные продирались на её щеках, – я знаю – это моя последняястрасть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знаетвся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он такдьявольски молод. – Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканныйкружевной клок.

Пёс совершенно затуманился и всё в голове унего пошло кверху ногами.

«Ну вас к чёрту», – мутно подумал он, положивголову на лапы и задремав от стыда, – «И стараться не буду понять, что это заштука – всё равно не пойму.

Очнулся он от звона и увидел, что ФилиппФилиппович швырнул в таз какие-то сияющие трубки.

Пятнистая дама, прижимая руки к груди, снадеждой глядела на Филиппа Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол,что-то записал.

– Я вам, сударыня, вставляю яичники обезьяны,– объявил он и посмотрел строго.

– Ах, профессор, неужели обезьяны?

– Да, – непреклонно ответил Филипп Филиппович.

– Когда же операция? – бледнея и слабымголосом спрашивала дама.

– «От Севильи до Гренады…» Угм… В понедельник.Ляжете в клинику с утра. Мой ассистент приготовит вас.

– Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас,профессор?

– Видите ли, у себя я делаю операции лишь вкрайних случаях. Это будет стоить очень дорого – 50 червонцев.

– Я согласна, профессор!

Опять загремела вода, колыхнулась шляпа сперьями, потом появилась лысая, как тарелка, голова и обняла ФилиппаФилипповича. Пёс дремал, тошнота прошла, пёс наслаждался утихшим боком итеплом, даже всхрапнул и успел увидеть кусочек приятного сна: будто бы онвырвал у совы целый пук перьев из хвоста… Потом взволнованный голос тявкнул надголовой.