– Вон! – завопила Дарья Петровна, – вон,беспризорный карманник! Тебя тут не хватало! Я тебя кочергой!..

«Чего ты? Ну, чего лаешься?» – умильно щурилглаза пёс. – «Какой же я карманник? Ошейник вы разве не замечаете?» – и онбоком лез в дверь, просовывая в неё морду.

Шарик-пёс обладал каким-то секретом покорятьсердца людей. Через два дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, какработает Дарья Петровна. Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикамголовы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из курвырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзалрябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшейбулки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала всё это сливками,посыпала солью, и на доске лепила котлеты. В плите гудело как на пожаре, а насковородке ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала,обнаруживала страшный ад, в котором пламя клокотало и переливалось.

Вечером потухала каменная пасть, в окне кухнинад белой половинной занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь содинокой звездой.

В кухне было сыро на полу, кастрюли сиялитаинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка. Шарик лежал на тёплойплите, как лев на воротах и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, какчерноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытойдверью в комнате Зины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у тойгорело мукой и страстью всё, кроме мертвенного напудренного носа. Щель светалежала на портрете черноусого и пасхальный розан свисал с него.

– Как демон пристал, – бормотала в полумракеДарья Петровна – отстань! Зина сейчас придёт. Что ты, чисто тебя тожеомолодили?

– Нам это ни к чему, – плохо владея собой ихрипло отвечал черноусый. – До чего вы огненная!

Вечерами пречистенская звезда скрывалась затяжкими шторами и, если в Большом театре не было «Аиды» и не было заседанияВсероссийского хирургического общества, божество помещалось в кабинете вглубоком кресле.

Огней под потолком не было. Горела только одназелёная лампа на столе.

Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь,глядел на ужасные дела. В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянныхсосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнажённые по локоть, были врыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах.

Временами божество вооружалось маленькимсверкающим ножиком и тихонько резало жёлтые упругие мозги.

– «К берегам священным Нила», – тихоньконапевало божество, закусывая губы и вспоминая золотую внутренность Большоготеатра.

Трубы в этот час нагревались до высшей точки.Тепло от них поднималось к потолку, оттуда расходилось по всей комнате, впёсьей шкуре оживала последняя, ещё не вычесанная самим Филиппом Филипповичем,но уже обречённая блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенелавходная дверь.

Зинка в кинематограф пошла, – думал пёс, – акак придёт, ужинать, стало быть, будем. Сегодня, надо полагать, – телячьиотбивные!

* * *

В этот ужасный день ещё утром Шарика кольнулопредчувствие.

Вследствие этого он вдруг заскулил и утреннийзавтрак – полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку – съел без всякогоаппетита. Он скучно прошёлся в приёмную и легонько подвыл там на собственноеотражение. Но днём после того, как Зина сводила его погулять на бульвар, деньпошёл обычно. Приёма сегодня не было потому, что, как известно, по вторникамприёма не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-тотяжёлые книги с пёстрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль отом, что сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка.

Проходя по коридору, пёс услышал, как вкабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. ФилиппФилиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.

– Отлично, – послышался его голос, – сейчас жевезите, сейчас же!

Он засуетился, позвонил и вошедшей Зинеприказал срочно подавать обед.

– Обед! Обед! Обед!

В столовой тотчас застучали тарелками, Зиназабегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова.Пёс опять почувствовал волнение.

«Не люблю кутерьмы в квартире», – раздумывалон… И только он это подумал, как кутерьма приняла ещё более неприятныйхарактер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктораБорменталя. Тот привёз с собой дурно пахнущий чемодан, и даже не раздеваясь,устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитуючашку кофе, чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чегос ним тоже никогда не бывало.

– Когда умер? – закричал он.

– Три часа назад. – Ответил Борменталь, неснимая заснеженной шапки и расстёгивая чемодан.

«Кто такой умер?» – хмуро и недовольно подумалпёс и сунулся под ноги, – «терпеть не могу, когда мечутся».

– Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! –закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, какпоказалось псу. Прибежала Зина. – Зина! К телефону Дарью Петровну записывать,никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас – скорей, скорей,скорей!

«Не нравится мне, не нравится», – пёс обиженнонахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой.Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать изсмотровой в кухню и обратно.

«Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото», –решил пёс и вдруг получил сюрприз.

– Шарику ничего не давать, – загремела командаиз смотровой.

– Усмотришь за ним, как же.

– Запереть!

И Шарика заманили и заперли в ванной.

«Хамство», – подумал Шарик, сидя в полутёмнойванной комнате, – «просто глупо…»

И около четверти часа он пробыл в ванной встранном настроении духа – то ли в злобе, то ли в каком-то тяжёлом упадке. Всёбыло скучно, неясно…

«Ладно, будете вы иметь калоши завтра,многоуважаемый Филипп Филиппович», – думал он, – «две пары уже пришлосьприкупить и ещё одну купите. Чтоб вы псов не запирали».