Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапнои ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности – солнечный необъятныйдвор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольныепсы побродяги.

«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда неуйдёшь, зачем лгать», – тосковал пёс, сопя носом, – «привык. Я барский пёс,интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым,мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»

Потом полутьма в ванной стала страшной, онзавыл, бросился на дверь, стал царапаться.

«У-у-у!» – как в бочку пролетело по квартире.

«Сову раздеру опять» – бешено, но бессильноподумал пёс. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нём встала вдругдыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза.

И в разгар муки дверь открылась. Пёс вышел,отряхнувшись, и угрюмо собрался на кухню, но Зина за ошейник настойчивоповлекла его в смотровую.

Холодок прошёл у пса под сердцем.

«Зачем же я понадобился?» – подумал онподозрительно, – «бок зажил, ничего не понимаю».

И он поехал лапами по скользкому паркету, таки был привезён в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белыйшар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец исквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можнобыло узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась подбелым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было всё в белом, аповерх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки – вчёрных перчатках.

В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол былраскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.

Пёс здесь возненавидел больше всего тяпнутогои больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне онибегали во все стороны от пёсьих глаз. Они были насторожены, фальшивы и вглубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление. Пёсглянул на него тяжело и пасмурно и ушёл в угол.

– Ошейник, Зина, – негромко молвил ФилиппФилиппович, – только не волнуй его.

У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза,как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоскойи презрением поглядел на неё.

«Что же… Вас трое. Возьмёте, если захотите.Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что будете делать со мной…»

Зина отстегнула ошейник, пёс помотал головой,фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним и скверный мутящий запах разлился от него.

«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно…»– подумал пёс и попятился от тяпнутого.

– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил ФилиппФилиппович.

Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, несводя с пса насторожённых дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку ибыстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у неголегонько закружилось, но он успел ещё отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним, ивдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но ещё раз пёс успелвырваться. «Злодей…» – мелькнуло в голове. – «За что?» – И ещё раз облепили.Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нём в лодках оченьвесёлые загробные небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.

– На стол! – весёлым голосом бухнули где-тослова Филиппа Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменилсярадостью. Секунды две угасающий пёс любил тяпнутого. Затем весь мирперевернулся дном кверху и была ещё почувствована холодная, но приятная рукапод животом. Потом – ничего.

На узком операционном столе лежал,раскинувшись, пёс Шарик и голова его беспомощно колотилась о белую клеёнчатуюподушку. Живот его был выстрижен и теперь доктор Борменталь, тяжело дыша испеша, машинкой въедаясь в шерсть, стриг голову Шарика. Филипп Филиппович,опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков,глазами наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:

– Иван Арнольдович, самый важный момент –когда я войду в турецкое седло. Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток и тутже шить. Если там у меня начнёт кровоточить, потеряем время и пса потеряем.Впрочем, для него и так никакого шанса нету, – он помолчал, прищуря глаз,заглянул в как бы насмешливо полуприкрытый глаз пса и добавил:

– А знаете, жалко его. Представьте, я привык кнему.

Руки он вздымал в это время, как будтоблагословлял на трудный подвиг злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ниодна пылинка не села на чёрную резину.

Из-под выстриженной шерсти засверкалабеловатая кожа собаки.

Борменталь отшвырнул машинку и вооружилсябритвой. Он намылил беспомощную маленькую голову и стал брить. Сильно хрустелопод лезвием, кое-где выступала кровь. Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновымкомочком обтёр её, затем оголённый живот пса растянул и промолвил, отдуваясь:«Готово».

Зина открыла кран над раковиной и Борментальбросился мыть руки. Зина из склянки полила их спиртом.

– Можно мне уйти, Филипп Филиппович? –спросила она, боязливо косясь на бритую голову пса.

– Можешь.

Зина пропала. Борменталь засуетился дальше.Лёгкими марлевыми салфеточками он обложил голову Шарика и тогда на подушкеоказался никем не виданный лысый пёсий череп и странная бородатая морда.

Тут шевельнулся жрец. Он выпрямился, глянул насобачью голову и сказал:

– Ну, Господи, благослови. Нож.

Борменталь из сверкающей груды на столикевынул маленький брюхатый ножик и подал его жрецу. Затем он облёкся в такие жечёрные перчатки, как и жрец.

– Спит? – спросил Филипп Филиппович.

– Спит.

Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазкиприобрели остренький, колючий блеск и, взмахнув ножичком, он метко и длиннопротянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась и из неё брызнула кровь вразные стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями марли давить Шариковурану, затем маленькими, как бы сахарными щипчиками зажал её края и она высохла.На лбу у Борменталя пузырьками выступил пот. Филипп Филиппович полоснул второйраз и тело Шарика вдвоём начли разрывать крючьями, ножницами, какими-тоскобками. Выскочили розовые и жёлтые, плачущие кровавой росой ткани. ФилиппФилиппович вертел ножом в теле, потом крикнул: «Ножницы!»