вдыхаю запах с рубашки. Улавливаю оттенок женских духов, а позже, при сортировке, нахожу длинный темный волос. Вытягиваю, смотрю. Губу кусаю нервно от досады.

Козел. Он даже не старается.

Взяв себя в руки, я поднимаюсь на второй этаж. Сама себе бормочу беззвучно: «Это все в стирку, уберем, смоем. А в домашней одежде он пахнет хорошо, вкусно. Он… полностью наш с дочерью».

Заруливаю на скорости в большую ванную — вдруг что нужно? — и застываю в дверях, растерявшись. Потому что именно в этот момент Максим стягивает майку, эффектно так, через голову. Будто спецом выпендривается, хотя в мою сторону не смотрит и о моем приближении не знал.

Смотрю на его плечи, на татуировку в виде цыганского колеса.

Тотчас накрывает. Нутро до боли скручивает жуткой, нечеловеческой ревностью.

Я как-то резко краснею, потому что не готова видеть мужа без одежды. Потому что слишком хорошо он выглядит, а еще… потому что его рубашка воняет дорогими духами. Я даже запах этот чертов знаю: подруга рекламировала их прошлым летом, ей бренд надарил пробников, она присылала мне.

Пульс ускоряется до безумия, я как-то сразу обмираю. Максим же, раздетый до пояса, смеется.

— Я научил Виту брызгать из утки, — хвастается мне. — У нас есть здесь взрослое полотенце? Потому что я весь мокрый.

Дочка с остервенением сжимает уже пустую резиновую игрушку и понять не может, куда пропала вода.

— Дам свое, — выпаливаю я и прохожу в ванную.

Тут тепло от пара. Даже жарко. Позади Максим без футболки.

Хочу пояснить: у него дома не принято ходить полураздетым, я ни разу не видела, чтобы он вышел из своей спальни в трусах. Мы живем в соседних комнатах, у каждого своя ванная. У него маленькая, где душевая и тумба. У меня — эта, просторная, светлая.

Господи, кому расскажи — обхохочешься. Год женаты, а шугаюсь вида полуголого мужа.

Открываю шкаф, достаю полотенце и протягиваю Максиму. Наши пальцы касаются, я впиваюсь глазами в его грудь. Опускаю их ниже по плоскому животу, к пупу, вокруг которого широкая дорожка коротких волос. Отворачиваюсь.

Макс тем временем набирает в брызгалку воды, и Вита дает новый залп струей, вновь в него, следом в меня.

Отец тут же дает ей сдачи! То есть брызгает легонько, дочка громко чихает дважды, а потом хохочет! Мы вновь переглядываемся и застываем от умиления.

Сердце разорвано на куски. В груди крошево. Минуту назад я мечтала о разводе и не видеть Максима никогда. Сейчас — люблю всем сердцем.

Звонят в дверь.

— Доставка, наверное. Я приму.

Выхожу из ванной. Шепчу себе: «Тряпка, ничтожество. Он другую только что пялил, а у тебя пальцы горят от желания его потрогать. Да что с тобой происходит! Очнись!»

Никогда. Никогда на свете! Крыша тем временем подъезжает.

Я принимаю пакеты с едой, ставлю на стол. Наверх больше не спешу.

А когда поднимаюсь, Максим уже вытирает дочку большим махровым полотенцем с ушками. Он по-прежнему без майки, и я смотрю только на Виту.

— Там еду привезли, давай дальше я сама, — помогаю ему.

— Ань, — говорит он, — посидишь со мной, пока ем?

Странно. Обычно на этом моменте мы прощаемся до утра.

— Ладно. Уложу только.

Переодеваю малышку в пижаму и, подсушив ей волосы, укладываю спать у себя. Накупавшись, Вита быстро засыпает на груди. Игры с папой ее особенно выматывают, мы то тряпочки перекладываем, то книжки смотрим, а с Максом у нее активити.

Подключив видео-няню, я возвращаюсь в ванную и поправляю волосы. Раньше в цыганских семьях была такая, скажем, традиция… носить на себе все украшения, которые только есть. Потому что, в случае чего, муж может выставить из дома, и в чем ты была, милая, в том и осталась. Иногда, после его «совещаний», я думаю о том, что Максим может выставить меня в любой момент. Порвать со мной в один день, как в свое время сделал с Олесей.

Спускаюсь на первый этаж.

Сидит на диване, тянет виски и гладит Луну. Усмехаюсь. Да по фигу. Что может быть хуже пережитого мной пару минут назад?

Открываю холодильник, достаю бутылку красного вина, бокал из шкафа. Ставлю на стол.

— Ты выпиваешь? — Муж выгибает бровь. С претензией спрашивает.

— Иногда. Когда ты задерживаешься. — И поправляюсь: — Страшно мне одной в этом доме. Так сказать, пятьдесят грамм для смелости. Доктор разрешил. Поможешь?

Он подходит и берет из моих рук бутылку.

Глава 5

— О чем ты хотел поговорить?

Я принимаю бокал из его рук и прохожу к барной стойке, усаживаюсь на стул. Позу принимаю эффектную. Не сижу как забитая мышь, опустив плечи и глаза в пол. При Максиме я стараюсь быть звездой больше, чем на работе.

Глупо? Наверное. Он видел меня разной, знает как облупленную, он был у меня дома, в деревне, и оценил диван, на котором я спала с детства.

Даже в родах Максим Одинцов меня видел. А еще во время бессонных ночей, с раздутой молоком грудью, с черными мешками под глазами и паникой, что наша малышка не наедается. Он — мой муж, и мы вместе идем по жизни.

Единственное, я слежу за тем, чтобы при нем всегда ходить в длинных юбках или широких штанах. Такая форма одежды — правило его семьи. Он любит, когда именно это правило нарушают, я помню, как одевалась его бывшая. Но сама этого правила придерживаюсь особенно рьяно.

Максим наливает себе еще.

— Я возьму Кирилла на работу, — говорит будто между прочим. — Если он захочет повышение в будущем, то пусть поступает на вышку заочно. Отпуск на сессии я устрою. Повкалывать несколько лет придется, это правда. — Цокает языком. — Любой самый никчемный диплом самой убогой шарашки подойдет.

Сжимаю зубы и опускаю глаза на секунду, обдумывая.

— А что в салоне? Не справился?

Максим устраивал Кирю к Марату младшим менеджером.

Пауза в секунду выводит из себя! Он всегда так делает, привык, чтобы внимательно слушали.

— Кирилл пытался замутить схему и украсть тюнинга на пять тысяч. Не постарался, вышла халтура, Марат заметил.

— Блин. Придурок. Он не признается, Макс. Мама ни мне, ни тебе не поверит.

— Это неважно. — Максим делает глоток и вновь устраивается на диване. — Обвинять его никто, разумеется, не станет, сумму нам Марат уж простит. Кирилл умный, талантливый парень, но жадный, иногда эта жадность толкает его на глупости. Поэтому я возьму его к себе. От греха подальше.

Чтобы мой брат больше ни перед кем не позорил господина депутата.

— Прости.