были приглашены в столовую команды, чтобы скромно отметить это событие. Затем и вахту сменили на полчаса, чтобы она немного посидела за праздничным столом.

— Да вы подумайте, что вы говорите, Якимов! — крикнул председатель. — Вы прервали рейс и к тому же все судно у вас было пьяным!

Но Якимов был не из тех, кто намерен легко сдаваться.

— Люди в тот вечер были просто слегка навеселе, — объяснял он, — а в рейсе у нас все равно была экономия времени. В порту прибытия нам пришлось бы становиться на рейд и ждать своей очереди у причала, не имея возможности даже побывать у себя дома.

В зале возмущенные голоса заглушались сдержанным смехом и какой-то монументального вида парткомовец говорил в это время другому:

— Выгонять его, конечно, не стоит, с кадрами сейчас не густо, а вот стоит закатить ему строгача с занесением, чтоб знал!

Над буйной, хотя и слегка лысеющей головой капитана собирались тучи явно грозового оттенка, но тут заговорили о "перестройке" и парткомовцам как-то стало не до него. Грядущие перемены грозили кадровыми перестановками и надо было думать о том, чтобы вдруг в одночасье не лишиться своих кресел. И об Якимове забыли.

Когда «Ладога» пришла с грузом в этот африканский порт и, освободившись от него, застряла в нем, забытая и брошенная судовладельцами, капитан стал молчалив и внешне непроницаем. Он появлялся на палубе с видом сумрачного безучастия, которое, впрочем, могло с пугающей внезапностью перейти с свою противоположность. Так на море при полном штиле вдруг налетает неожиданный шквал, и тогда летят плохо закрепленные снасти, брезентовые чехлы и чья-то сушившаяся на поручнях тельняшка. В минуты капитанской активности доставалось двум помощникам капитана по поводу небрежного несения матросами вахты и боцману за то, что палуба похожа на городскую площадь после народного гуляния. Но это бывало не часто и длилось недолго. Почти каждое утро капитан надевал чистую белую рубашку с капитанскими погонами, фуражку с эмблемой и отправлялся к портовому начальству или в конторы разных морских агентств, пытаясь обеспечить для суда рейс с грузом, хотя бы вдоль побережья до соседнего порта. Изредка это удавалось, но вот уже месяц, как никакой работы не было. Это напоминало положение на паруснике былых времен, попавших в полосу полного безветрия, когда он уныло качается на слабой волне с бессильно повисшими парусами под печальные крики чаек, а палубная команда, понукаемая боцманом, лениво скатывает палубу забортной водой, чтобы она не рассохлась окончательно.

Иногда капитан брал с собой Свирина, когда предстоял особенно важный или трудный разговор, так как Свирин, хоть и заочно, но окончил три курса "инъяза" и мог в случае чего подсказать нужное слово на английском. Впрочем, для повседневного общения в этом порту, да и, видимо, на всем побережье, хороший английский требовался далеко не всегда. В ходу были пара местных африканских наречий, а больше весьма странный язык, который так же походил на английский, как место вырубки с пнями и покареженным подлеском похоже на полноценный лес. Но этот язык был популярен, и команда «Ладоги» быстро научилась объясняться на этом странном суррогате языка, освобожденном от не слишком жестких норм английской грамматики и сложности произношения.

— Рес фо ту пени фо коп (рис по два пенни за чашку), — говорила, к примеру, торговка у ворот порта, когда судовой повар с артельщиком, заведовавшим продовольствием, отправлялись на рынок за продуктами.

Свирин однажды услышал от старого портового сторожа нечто вроде пословицы: "Пипул ве но эбул свим де фред уата", что должно было означать следующее: люди, которые не умеют плавать, боятся воды. А свою жизненную позицию сторож сформулировал простой фразой: "У ду гуд, гуд фалар ам", то есть кто делает добро, добро за ним и следует.

Якимов со школьных лет мечтал стать военным моряком и стал им. В военно-морском училище на штурманском отделении он был одним из первых в учебе, но к требованиям дисциплины относился с какой-то размашистой беспечностью, неохотно предчувствуя, что став офицером, ему придется уступчиво подтянуться самому, чтобы в дальнейшем требовать этой подтянутости от подчиненных.

Получив лейтенантские погоны, он был руководством училища мстительно отправлен служить на одну из крайних северных точек, в места весьма суровые и отдаленные, хотя по своим отметкам мог бы рассчитывать на лучший вариант распределения.

А менее чем через десять лет его карьера неожиданно закончилась. Он был тогда в звании капитан-лейтенанта и старшим помощником на «большом охотнике» с командой в двадцать шесть человек. Командир ушел в отпуск, поговаривали, что его ждет повышение, и он сюда не вернется, и у Якимова забрезжила надежда стать первым лицом на командном мостике "большого охотника" или «бобика», как его иногда называли.

Они проводили плановые учения по обнаружению подводной лодки. Она была старая, дизельная, но еще довольно резво шныряла в темных, холодных глубинах, акустик едва успевал сообщать на мостик о меняющихся курсах, а рулевой взмок, перекладывая руль, вернее, двигая щелкающей ручкой электрического рулевого управления.

Помощник командира спросил на всякий случай у своего начальника:

— Кто командир на сегодняшней "ПЛ"? Серегин?

— Он самый, — подвердил командир. — Считается, что на занятиях у торпедного стенда ему нет равных. Выводит лодку в атаку лихо.

— Ну, тут ему не торпедный треугольник решать, а надо элементарно уцелеть, — заметил помощник, намекая на то, что и он разбирается в деловых качествах подводников.

— Что там у гидроакустиков? — спросил его Якимов.

Помошник передал командиру переговорный модуль. Зазвучал потусторонний голос, пробивающийся сквозь шорохи:

— Шум винтов, справа 315, дистанция полтора кабельтовых.

Якимов повернулся к рулевому и сказал:

— Держать 320.

— Есть 320.

— Мы их, можно сказать, прищучили, — сказал Якимов весело. — Начинаем условное бомбометание. Ваши действия, старший лейтенант?

Помощник ответил с готовностью ученика-отличника:

— Три ручные гранаты за борт с интервалом в одну минуту.

Якимов покосился на него со сдержанной иронией и сказал:

— Наш штатный бомбометатель уже смотрит на мостик с вопросительным ожиданием. Бобков! Давай первую!

Предстояло бросать за борт обыкновенную гранату-лимонку. Делал это обычно, набивший на этом руку, матрос Бобков. Небо в тот день было низкое и хмурое, волна около