какими-то волшебниками с возможностями, ограниченными только законами физики, и то, что Борген Кару нашел, где мы с Коди жили, вполне укладывалось в мои представления. Не укладывалось другое — тот факт, что он вообще искал. В памяти вдруг всплыли лица Теодора и Марко, и я почувствовала, что вот-вот разрыдаюсь от переполняющей меня ненависти. Всего раз я встретилась с кем-то из Сити, и в результате погиб мой брат.

Я произнесла это еще раз. Мой брат умер. Хватит уже надеяться на чудо. В тюрьме я постоянно об этом думала, у меня в голове сложилась сотня сценариев, в которых Коди был жив и ждал меня на свободе. А вдруг он на самом деле до сих пор прячется в развалинах Вессема? А может, он упал, потерял память и лежит в больнице? Может, он вернулся, и его тоже арестовали? Или он просто не может меня навестить — я ведь никого не успела внести в список посещений, слишком быстро все случилось, так что ко мне никто и не приходил. Так, может, он ждет меня дома?

Нет, черт. Не может. Он умер. Глупо это отрицать только потому, что я этого не видела. Если бы я не кинулась бежать сломя голову, когда он велел бежать, то, может, смогла бы ему помочь. Но если бы Марко заткнулся, как ему было сказано, — ничего бы вообще не случилось.

Я заставила себя двигаться. Оказывается, если сделать пару шагов к своему прошлому — пучины ада не разверзнутся и ангел не вострубит. Даже странно, если подумать. Комната была такой же, какой мы ее оставили. Беспорядок — мы собирались в спешке. На потолке свежее пятно — кажется, крыша снова течет. На столе валяется мой старый респиратор. Перед походом Теодор дал нам обоим новые, но мой остался где-то в Вессеме. Я сунула респиратор в карман куртки. Пахло затхлостью, и я открыла вентиляционное окно под потолком. В шкафу нашелся стратегический запас банок и армейских питательных концентратов — когда-то Коди инвестировал наши накопления в консервы, неплохо бы их забрать. Я пощелкала выключателем — так и есть, электричество отключили. Села на кровать Коди, посидела немного, потом легла, свернувшись калачиком.

Коди, Коди, я же не смогу без тебя. Мы всю жизнь были вместе. У нас был собственный язык, которого больше никто не понимал, свои шутки, которые больше никого не смешили. Говорят, что человек рождается и умирает в одиночестве, но это точно было не про нас, мы-то были вместе еще до рождения. Я родилась первая, и потом всегда была его проводником, связывала его с миром. Когда нам сказали, что Коди должен ходить в особую школу, я устроила истерику, и мы снова оказались вместе. Я переводила его ответы учителям, а по губам он и сам неплохо читал. И друзья у нас были общие. И каждый раз, когда отец решал начать новую жизнь, мы тоже поддерживали друг друга. Я помнила, как это было пять лет назад — мы стояли обнявшись и молча смотрели, как он собирает вещи. Он пытался попрощаться с нами, но мы только слушали и думали, что вечером надо будет как-то в очередной раз объяснять всю эту историю маме, и в конце концов он не выдержал:

— Что ты молчишь? Я столько денег выложил, чтобы ты мог говорить! — орал он на Коди. Меня он традиционно не принимал в расчет. — Ты можешь мне хоть два слова сказать, а?!

— Могу, — ответил Коди. — Пошел ты.

Ладно, вернуть Коди слух — это и впрямь было охренеть как дорого, хотя заплатила за это удовольствие в основном бабуля Немет. Но даже после операции разговаривать как все Коди уже не хотел. Иногда, когда без этого было не обойтись, он мог выдать пару-тройку коротких предложений, но предпочитал все так же общаться жестами. Наши друзья уже кое-как выучили его язык, и нам казалось, что это даже круто — говорить так, чтобы никто не понимал. Пусть бы он и в тот раз ничего не говорил, и я бы не побежала, и тогда, может, он бы остался жив. Он же всегда молчал! Что ему стоило промолчать еще раз?

Я обнаружила, что захлебываюсь слезами, уткнувшись в подушку. Надо было вставать и возвращаться к Эме, но тут мысль, крутившаяся у меня в голове последнюю неделю — с тех пор, как я поняла, что брат не ждет меня на свободе — обрела законченный вид: а стоит ли? Если меня не будет — Эме не останется одна, она помирится с Тенной. То есть, она, конечно, расстроится, но потом поймет.

Я достала из кармана комм и сказала:

— Привет, Нико.

— Привет, Рета, — отозвался голос Нико из комма. — Нужна помощь?

— Ага, — ответила я и вдруг, повинуясь внезапному импульсу, попросила: — Найди, пожалуйста, человека по имени Борген Кару.

Визитка этого типа с его контактом в «таккере» до сих пор лежала в кармане куртки Коди, но мне не хотелось вставать. А еще очень хотелось поговорить немного с Нико.

Вообще-то «таккер» — он вроде как для Гетто. Не только для нашего, конечно, а вообще. То есть, официально нет, но по факту — да. У Промзоны, Сити и других благополучных мест есть свой закрытый «вейс», и черта с два с нашей социальной картой ты туда зайдешь. Для этого нужен личный индекс не меньше пятидесяти, а в Гетто больше сорока тебе не получить, хоть ты наизнанку вывернись.

— Нашел две сотни в «таккере», почти сотню в «вейсе», — через пару секунд отозвался комм. — Тебе нужен кто-то конкретный?

Да, черта с два, если ты не Нико.

— Ну, — я задумалась. — Ему лет сорок или около того. И он не похож на парня из Гетто. Довольно симпатичный.

— Довольно бесполезная информация. Еще что-нибудь?

— Смуглая кожа, — я поморщилась, память на лица у меня была паршивая. — Карие глаза. Высокий. Очень короткая стрижка. На правом виске, почти под волосами, татуировка белого цвета, но я ее не рассмотрела.

— Кажется, нашел. Вывожу на экран его страницу из «вейса». Посмотри, он?

Я подняла голову и посмотрела. Он, точно он. Борген Оскар Кару, сорок пять лет, гражданин Сити, специалист по нейротехнологическому биомоделированию (а это что еще за дичь?), работает в компании «НейроКортИнн», личный индекс — семьдесят два (ого!), женат, двое детей.

— Сохрани картинку. А что в «таккере»?

— Ну, там просто говорится, что он существует, — в голосе Нико была усмешка.

Я закрыла глаза и представила, как Нико улыбается. Мне стало