– Не будут больше бегать!

– Так им и надо! – гудела толпа, как будто трёх жизней, загубленных только что, ей было мало.

Воронцов не смотрел в ту сторону, где стояли милиционеры и жители деревни и откуда исходил злой, удовлетворённый ропот. Но он чувствовал их взгляды и на себе. И в то же мгновение подумал: «Надо бежать».

Вечером, когда он принёс на ледник очередной улов, кладовщица сказала:

– Северьяныч тебя просил зайти. – И, ловя его взгляд, спросила: – Молчаливый ты такой-то. А? Не нравится наше житьё? А хочешь, ко мне приходи?

– Это как?

– А так. Ваши-то все к кому-нибудь ходят. Ты ж сам знаешь. Мой мужик мобилизованный. Ещё год назад где-то пропал. Ну? Хочешь? Я ж ещё нестарая. Посмотри. Не хочешь. Ты ж хоть раз на меня как на бабу посмотри. – Вздохнула. Помолчала, украдкой глядя на курсанта. Снова вздохнула. И уже раздражённо: – Ну? Давай твою проклятую рыбу…

Воронцов смотрел на женщину и не знал, что ей ответить.

– Я Северьяныча уговорю, – снова начала подступать к нему с тем же упорством. Она говорила, не отрывая от него взгляда. – Не сомневайся.

«Здорово же тебе, тётка, приспичило», – подумал он, пряча от неё взгляд, чтобы она ненароком ничего такого не прочитала в его глазах. А вслух сказал осторожно, без насмешки:

– Я женат, Лида.

Она вздохнула.

– Где ж твоя жена? Где твой дом? Ну, где?!

И Воронцов, сам не зная зачем, рассказал ей свою историю.

– Должно, уже родила, – сказала Лида и улыбнулась. – А у меня вот детей нет… Не дал Бог. Семь лет с Васей своим прожили, а – нет. Может, у меня что, может, у Васи. Я летось и к бабке одной ходила. Она сказала, что другого мужика мне надо попробовать. Говорит, что такое бывает.

Она разговаривала с ним так, как больные разговаривают с доктором, поверяя ему все свои тайны.

Откровенность Лиды вначале коробила Воронцова, но потом он разглядел в ней ту наивность женщины, за которую невозможно ни корить её, ни осуждать её желаний. В её словах не было развязности, а только мука, тоска и страх, что она так и останется всю жизнь бездетной, своём безутешном одиночестве.

– И что же, ты меня выбрала?

– Да ничего я не выбирала. Просто сказала. Я знаю, что я некрасивая. – Она снова поймала его взгляд и с такой тоской посмотрела на него, что Воронцов отвернулся.

– Вон и ты глаз воротишь.

– Лида, не обижайся… Ты хорошая, добрая. Но у меня – жена.

– Какая она тебе жена? У неё ж муж есть. Может, живой. Сам сказал. Она такая же, как и я. Солдатка. Ну, конечно, может, покрасивше меня, поприглядистей. Но и ты ж к ней без сватов зашёл. А так, подженился на время. Я всё понимаю. Пойми и ты меня.

– Да ничего я не подженился. Я ещё разыщу её.

– Что, рвётся душа к ней?

Он кивнул.

– Значит, любишь её… – И Лида с беспокойством огляделась и сказала: – Смотри, только бежать не вздумай. У Северьяныча везде посты и связи. Этих-то, последних, вон откуда привезли… Он мукой всех снабжает. Отовсюду зерно к нам везут. Все к Северьянычу с поклоном. Даже немцы… Жалко мне тебя. Даже если ты и не моя судьба. Нога-то как, зажила?

– Зажила.

– Кто ж тебя перевязывал? Знать, Геля?

– Геля.

– Все несчастные тебя любят. Вот и я такая же, как Геля… – Помолчала, не отводя от него глаз. – Только у неё одна боль, а у меня другая. Её-то небось от себя не гонишь. Терпишь.

Воронцов молчал, боясь обидеть кладовщицу каким-либо неосторожным словом. При Захаре Северьяныче она была не последним человеком. Так что лучше помалкивать. Подольше пожить на мельнице, при бабке Марье, которая жалела его и всегда старалась сунуть кусок получше. При озере. Иногда снулую рыбу он приносил на мельницу и отдавал сержанту. Те варили уху.

– Не оставит он тебя на озере. Выздоровел, погонит куда-нибудь в другое место. Либо в милицию. Туда берут только добровольцев. А не захочешь своей волей, со свету сживёт. Видел Горелого? Нахал. Ко мне всё подкатывал. Руки совал. А я глядеть на него не могу. И через Северьяныча пробовал… Вот я и подумала: если судьба мне родить от другого мужика, то не от такого же, как Горелый. Кого я от него рожу? И сколько эта война продлится? А Вася, если он живой, придёт, простит. Скажу ему, мол, был тут красавец, что глаз не отвести… – И она засмеялась, пряча улыбку в платок. – Вася у меня добрый. Всё поймёт.

Он молчал.

– Так не забудь зайти к Северьянычу. – И уже вдогон, через вздох: – А если надумаешь меня пожалеть, то приходи. Хоть и сегодня, когда стемнеет. Я тебя всегда приму.

Он промолчал. Даже не оглянулся. И снова подумал: надо уходить.

На крыльце Воронцова встретил знакомый милиционер, увидел, кивнул:

– Иди туда. – И указал винтовкой на калитку в сад.

Мельник сидел под яблонями, в тенёчке, за столом, на котором стояла наполовину опорожнённая четверть самогона и несколько мисок с закусками. Рядом с ним сидел Жижин, ещё один милиционер – незнакомый – и человек средних лет в гражданской добротной одежде. Его они называли Профессором. Видимо, этот и есть тот человек, о котором его предупреждал Захар Северьяныч, а потом о том же неоднократно намекал сержант. Профессор, Профессор… Кажется, Воронцов где-то видел его. Да, да, конечно, видел. Весной, в госпитале, приезжал к военврачу Маковицкой и интересовался, каким образом они доставляют через линию фронта медикаменты. Он, точно он. И рядом с командармом потом, во время прорыва, шёл тоже он. В кожаном пальто на меховой подкладке. Теперь Воронцов хорошо вспомнил этого человека.

Воронцов подошёл и, вскинув голову, сказал:

– Здравия желаю. Курсант Воронцов по вашему приказанию прибыл.

Сидевшие за столом смотрели на него с явным любопытством, и Воронцов сразу понял: говорили о нём.

– Вот, Андрей Михалыч, чем кадровые от наших вахлаков отличаются! – указывая пальцем на Воронцова, усмехнулся Захар Северьяныч. – Наш подойдёт – и сразу шапку долой. И мнёт её, как незнамо что, и голову вниз клонит, и тянет, колбает языком несуразное, что не сразу и поймёшь, зачем он пришёл и чего хочет. А этот… Иван вон тоже никогда мне не кланяется. – И Захар Северьяныч посмотрел на Жижина.

Мельник жестом пригласил за стол. Воронцов поблагодарил и вежливо отказался.

– Садись, садись. Разговор есть.

Жижин налил в свежий стакан самогонки.

– Пей, – приказал хозяин.

Давно он не пил водки. Хмель сразу шатнул под ним лавку, знойным маревом заколыхал штакетник перед глазами и лёгким туманом застлал лица сидевших вокруг. На Профессора он старался не смотреть. Ему казалось, что и тот тоже насторожился, ждёт.

– Закуси, закуси, – снисходительно ухаживал за ним хозяин.