Но те, в сторожке, оставившие его в одиночестве, наедине со своими мыслями и желаниями, как будто знали, что никуда он не побежит. Набегался.

Что и говорить, некоторое время спустя думал он уже спокойнее, в этой войне с самим собой чашка щей, да ещё из добрых рук, куда сильнее всего остального. И кто тут тебе враг? Получается, что ты сам. А те, кто кажется врагом, на самом деле просто хотят тебе помочь. Правда, со своим умыслом. Чтобы ты потом жил, как живут они. Чтобы забыл присягу, Устав.

Он нашёл листья подорожника, вымыл их, высушил и приложил к ране. Но мухи подлезали и под них, подбирались к живому рубцу и щупали своими хоботками, прокалывали до боли. Их нельзя было подпускать, и он выломал ивовую ветку и начал отхлёстываться от них.

«Надо забрать шинель, – подумал он. – А то найдут нож».

Вверху послышались детские голоса. Вскоре оттуда по обрыву вниз посыпалась стайка ребятишек. Они держали в руках ореховые удилища. В закатанных до колен штанах, в белых, грубого домотканого холста рубахах. Они увидели его и некоторое время молча осматривали. Вскоре Воронцов услышал:

– Дядя Ваня с мужиками поймал его.

– Ледащий…

– Не будет больше по лесу бегать, овечек красть…

«Странная деревня, – думал Воронцов. – И полицейские какие-то…» Он вспомнил Прудки, Кузьму Новикова, казаков, двух девушек, которых они нашли во время ночного боя в доме возле школы. «Нет, что-то тут не то…» Где-нибудь наверняка сидит снайпер и наблюдает за ним бинокль. И, как только он побежит, его тут же пристрелят. Но зачем тогда сажали за стол? Зачем налили чашку щей? Это ведь не расстрельная папироса.

Он снова, теперь уже более внимательно, осмотрел окрестность. Один раз на площадке перед колесом появился человек в белой робе, что-то торопливо подхватил и снова исчез. Вот и весь снайпер с биноклем. Потом он увидел, как старуха Марья развешивала его одежду. Гимнастёрку, брюки и шинель. Значит, нож из кармана уже изъят. Интересно, кому он достался. Горелому или командиру полицаев Жижину? Нож хороший, редкий трофей. И видимо, забрал его Жижин. По праву старшего. Там же лежала и медная створка складня с барельефом Михаила Архангела. Её, может, и оставили. Память о курсанте Краснове и всех ребятах, оставшихся на Извери и под Юхновом. Алёхин, Денисенко, Гаврилов…

Бинт на ольхе мотало жарким ветерком. Воронцов поймал его, пощупал – сухой. Смотал не спеша, потом сел на песок и принялся бинтовать рану. Листья подорожника он оставил. Знал, что они обеззараживают, что, если попала какая-либо инфекция, то подорожник уничтожит её. А кроме того, не присохнет к ране бинт и его не придётся отдирать с кровью. Всему этому он научился в партизанском отряде. О котором теперь надо было помалкивать…

Бинт держался плотно. Воронцов скрутил в тесьму надорванные кончики марли и завязал их двойным узелком. Пока возился с перевязкой, подсохло и бельё. Конечно, рубаху и подштанники лучше было выпарить. Но сейчас, решил он, и простой стирки вполне достаточно. Делал он всё не спеша, основательно. Хорошо, что никуда не надо было спешить. Такое он испытывал только в госпитале. «Странно, – думал он, – тут есть покой…» А ему казалось, что покоя уже нет нигде. И Воронцов посмотрел по сторонам, на берег, поросший ольхами и ракитами, на дворы, видневшиеся сквозь листву приречных деревьев, на плотину и колесо мельницы.

Ребятишки, удившие пескарей, подходили к нему всё ближе. Настороженно посматривали в его сторону. Наконец один из них спросил:

– Это тебя сегодня в Маниных лугах поймали?

– Меня, – согласился он, надеясь, что в начавшемся разговоре сможет что-нибудь узнать.

– Моли Бога, дядя, что тебя наши взяли. Немцы бы в Издёшково угнали, в лагерь.

– Твой отец в полиции служит? – наугад спросил он у мальчика, заговорившего с ним.

Тот воткнул конец удилища в мокрый песок и подошёл к Воронцову. Лет девяти-десяти, загорелый, с пегими пятнами лишая на щеках, он присел рядом и сказал:

– У нас в деревне полицаев нет. У нас милиция. Понял?

– Понял.

– И немцев у нас нет. И хаты ни одной не сожгли. Ни Красная Армия, ни германская. У нас тут дядя Захар главный начальник. Он всем управляет.

Погодя, когда ребятишки в поисках пескариных стай ушли ниже по течению, Воронцов вернулся на мельницу. Ещё издали он заметил, что его одежда с верёвки исчезла. А когда зашёл на мельницу, увидел: за столом сидели старуха и какая-то женщина, они штопали его гимнастёрку и шинель. Штаны уже были готовы. Они висели на шестке возле печи. На плите грелся утюг. Увидев его, старуха приказала:

– Сымай-ка исподину, поглажу. А то воши заедят. У нас в деревне вшивых нетути.

Он послушно снял рубаху.

– Кальсоны тоже давай.

Он зашёл за печь и снял подштанники. И так стоял, прячась за печкой, пока старуха с треском отглаживала швы, в которых особенно любила ютиться вошь и где её простой стиркой вывести было практически невозможно. Брюки тоже оказались выглаженными, а дыры и прорывы заштопаны чёрными нитками. Гимнастёрку его чинила молодая. Она несколько раз оглядывалась на него и каждый раз усмехалась и втягивала в плечи голову. На вид ей было лет восемнадцать-двадцать, но волосы заплетены по-детски неумело, с «петухами», светлые косички с разноцветными линялыми ленточками торчали вкривь и вкось. Гимнастёрку она, однако, штопала ловко, и стежок у неё получался ровный, плотный, надёжный.

– Ну, будет, Гелюшка. Уже ладно. Отдай парню рубаху, – сказала старуха.

Молодая внимательно посмотрела на Воронцова. Большие синие глаза её так и пронзили его. Он почувствовал, что она смотрит и на него, и куда-то дальше, и в себя одновременно.

– Ты, парень, не обращай на неё внимания. Она блаженная. Геля, отдай рубаху! Не надо её больше чинить. Ты всё уже сделала.

Молодая опустила глаза, втянула голову в плечи и тихо сказала:

– Не отдам, ба. Не проси. Сама носить буду.

Старуха усмехнулась, украдкой глянув на Воронцова:

– А в чём же парень ходить будет? – И спросила: – Как же тебя зовут?

– Александром.

– Саша в чём ходить будет? – подмигнула ему старуха.

– Я ему другую сошью. Без медалей.

– Нашивки ей твои понравились. Думает, что это медали. Ох, господи, господи… Ладно, наиграется, отдаст. Подожди немного, всё равно я шинель ещё чиню. А ножик твой и иконку я на подоконник положила. Вон они, возьмёшь потом, не забудь.

Трофейный нож и створка складня действительно лежали у окна, на самом видном месте. Странная деревня…

Он сел рядом со старухой, решив подальше держаться от блаженной. Но та продолжала наблюдать за ним. Иногда снова в её синих глазах вспыхивала та пронзительная мучительная смута, в которой невозможно было прочитать ничего, кроме какой-то больной мысли о прошлом. Она зарывалась лицом в его гимнастёрку и то с благодарностью, то испуганно, с мгновенно возникающим и тут же исчезающим восторгом, смотрела на него. Наконец осторожно встала, подошла к нему и сказала: