– Здорово, Северьяныч! – неестественно громко, почти торжественно сказал Горелый.

Северьяныч прогудел в ответ и даже не взглянул на них. Они вошли в сторожку и сели на белую струганую лавку у стены.

– Зачем пожаловал? – строго и коротко спросил Северьяныч через минуту, захлопнув амбарную книгу и сунув пенсне в боковой карман добротного, но порядком выбеленного мукой пиджака.

– Вот, Северьяныч, работника тебе привёл.

– Какой же он работник? Его месяц откармливать надо. Из леса?

– Оттуда. Откуда ж ещё? Сегодня утром взяли.

– Никто не видел?

– Никто. Только Жижин и ребята.

– Это хорошо… А где Иван?

– Сейчас придёт. Они решили лес обойти. Вчера вечером пастухи там двоих видели. А этот говорит, что шёл один. Значит, где-то ещё двое бродят. Если, конечно, он не брешет. Правда, след был один.

– Ищи прошлогодний снег… – Мельник внимательно осмотрел Воронцова и неожиданно спросил: – А скажи-ка, мил сокол, откуда ты родом?

– Из Подлесного. Недалеко отсюда.

– Знаю Подлесное, – неожиданно спокойно сказал Северьяныч, будто только вчера оттуда. – В девятьсот, дай-то бог память, десятом, что ли, году на тамошней мельнице жернова устанавливал и колесо ладил. Что, цела ещё мельница? Не порушили большевички?

– Цела. Только колесо подгнило.

– Подгнило… – Северьяныч встал, роста он был действительно замечательного, и годы пока ещё не нарушили ни стати его, ни осанки. – Не колесо подгнило, а другое. Вот здесь у ваших начальников, во всех ваших райкомах и сельсоветах гниль завелась! – И мельник постучал по седому виску крупным пальцем. – Подгнило… Мельничное колесо хорошим мастерам на несколько дней работы. При хорошем магарыче – день долой. А вот если другая гниль завелась, тогда уж точно – пиши пропало. Сегодня колесо, завтра школа, а послезавтра и сельсоветская изба на бабки сядет. Чьей же фамилии будешь?

– Воронцовых.

– Воронцовых… Нет, не слыхал таких. Да я, признаться, и не помню никого уже оттуда. Работал там недолго. Меленка так себе, небольшая. Что умеешь делать?

– Что прикажете.

– Что прикажете… Я, мил сокол, прикажу колесо встречь воды крутить, и что, будешь?

– Можно попробовать.

– Слыхал? – кивнул мельник Горелому, который нетерпеливо ёрзал на лавке, чувствуя скорый магарыч, потому что курсант явно понравился Северьянычу. – Да вы уже двадцать пять годов своё колесо встречь воды крутите! Видел я и то, как вы воюете. Штыки в землю!.. Пушки, пулемёты новенькие в лесу брошены. Эх вы!.. Куда вам против германца?

– Слышь, Северьяныч, – чувствуя, что ручеёк набрал силу, пустил и свою лодочку Горелый, – он голодный. От этого и с ног валится.

– У Советской власти все голодные… Все ко мне оттуда голодные приходят! Всех кормлю. И тебя, подлесный, тоже накормлю. Сколько дней не ел?

– Двое суток, – признался Воронцов.

Теперь, когда заговорили о еде, в животе у него потянуло от голода и перед глазами залетали разноцветные комарики. А до этого, когда шёл всю ночь, а потом Горелый вёл его сюда, внутри будто занемело, молчало. Думал, всё, расстреляют. В такие минуты о еде не думают.

– Последний раз что ел?

– Котелок баланды и две ложки пареной пшеницы.

– Вот так они своих раненых выхаживают! Так они свою армию кормят! А ещё хотят победить! Пошли, подлесный. Марья тебе щей нальёт. Шинель здесь оставь. Нет, она небось вшами набита, как козлиный хвост репейником. Выкинь её туда, вонки.

На мельнице в углу, возле узкого оконца, выглядывавшего на озеро и потому впускавшего сюда, в тёмное, затуманенное мучной пылью пространство, столько света, стоял длинный стол, похожий на солдатский. Там же, в углу, из сырого, плохо обожжённого и растрескавшегося кирпича, была сложена небольшая печь с плитой, на которой теснились чугунки. Возле печи хлопотала старуха.

– Марья! – позвал её мельник. – Накорми его. Да мяса положи. Побольше кусок клади, побольше.

– Мясо я уже потолкла, – проворчала старуха и мельком взглянула на Воронцова.

Ничего доброго в её взгляде Воронцов не почувствовал.

– Потолкла… Привыкли жить при Советской власти… Мясо не толочь надо, а кусочками в чашку класть. Чтобы каждый видел, сколько ему досталось. Сколько тебе раз говорить?

– Я, Захар Северьяныч, мяса из котла не ворую. А всё потолкла и обратно в котёл вывернула. Так что – всем поровну.

– Ладно, ладно, Марья Евстафьевна, не обижайся… Я – хозяин, и до всего свой догляд должен иметь. Иначе вода мимо колеса потечёт. Вон как у них.

Старуха налила Воронцову большую чашку щей. Рядом положила ложку и три порядочных, во всю ширь ковриги, куска хлеба. Воронцов нагнулся над чашкой и не поднимал головы, пока ложка не заскребла по дну. Он торопливо ел наваристые щи и не верил в свою судьбу. Старуха оказалась не такая уж и злая. Но добавки всё же не подлила. Сказала:

– Будет пока. А то животом заболеешь. После леса…

– Я в лесу всего-то сутки пробыл.

– Всё я вижу. Ты весь насквозь лесом пропах. Сходи на буковье, помойся. Одёжу оставь. Постираю.

После обеда из лесу, тем же просёлком, по которому утром привёл Воронцова Горелый, на мельницу пришли остальные полицейские. Впереди шёл Жижин. Высокий, в ладно подогнанной форме. Воронцов сразу почувствовал в нём офицерскую выправку.

Воронцов замотал лопухами рану, чтобы туда не попала вода, прихватил их сверху шнурками от ботинок, зашёл по пояс в воду и начал мыться. Полицейские стояли на мосту, курили, смотрели по сторонам, переговаривались, что-то обсуждая. Он старался не смотреть на них. Кто-то из них крикнул:

– Хоть от вшей отмоем Красную-то Армию!.. А, курсант?!

«Смейтесь, смейтесь, сволочи», – думал про себя Воронцов. Он гадал о своей судьбе, которая снова резко повернула и понеслась неведомо куда. Пока никто зла ему не делал. Кроме того удара по ноге, утром, на лугу. Но тут же дали бинт. И теперь Воронцов, отмочив его и отодрав от засохшей раны, постирал и повесил сушиться на ольховом суку. Рана снова начала затягиваться. Солнце приятно грело ногу. Песок жёг стёртые щиколотки. После чашки наваристых щей, пахнущих постной солониной, было вдвойне хорошо. Запах щей, казалось, стоял в нём. Он вспоминал ниточки мяса, плававшего в чашке, и то, как ловко и жадно он их подхватывал. А какой вкусный был хлеб! Когда он откусил от первой скибки, задохнулся и чуть не заплакал. И старуха это заметила.

«Что ж теперь со мной будет? Неужели в батраки взяли? Или это какой-то подвох? Что-то тут не так. Плен не плен…» В плену так не бывает. Он вспомнил рассказы старшины Нелюбина. Тот тоже к своим попал. И суток у них не побыл, а натерпелся будь здоров.

Воронцов оглянулся на плотину, на огромное колесо, которое медленно и мягко вращалось в радужном потоке прозрачной воды, на площадку перед колесом, на сторожку, куда пошли полицейские. Нигде он не увидел ни души. Никто за ним не наблюдал ни тайно, ни явно. Хочешь – беги, ковыляй в лес. Вон он, за мостом. Можно перейти по отмели ниже буковья, выбраться по стёжке вверх и – вот он, лес.