оставаться преобладающей. Эдикт Гарденберга не был приведен в исполнение, ограничительные законы о евреях продолжали действовать. К 1815 г. стало казаться, что дело эмансипации в германских странах в целом проиграно, а в правление Фридриха-Вильгельма IV (1840–1861) даже возник вопрос о восстановлении гетто. Стремясь к спасению завоеванных позиций, крупные еврейские финансисты осадили дипломатов, собравшихся на Венском конгрессе. Со своей стороны, представители свободных городов, выступавших против эмансипации, также проявляли активность, так что «звонкие» аргументы, бывшие нормой в ту эпоху, широко использовались обеими сторонами. В конце концов, баланс склонился в пользу евреев, в поддержку которых выступили великие державы: в результате, Европа вступила в эру Ротшильдов, в эпоху сотрудничества правителей и крупных банков.

Рождение германского национализма

Эпоха Французской революции и Наполеоновских войн стала и временем рождения германского национализма, хотя самой «Германии» еще не было ни в политическом, ни в географическом смысле[102].

В нач. XIX в. многие немцы ощутили то, что сегодня называют кризисом интеграции, т. е. адаптации к новым условиям. Эпоха революций и войн, почти полностью уничтожив старую идентичность, привела к возникновению своего рода социально-психологического вакуума или, говоря словами Зигмунда Фрейда, глубокого «психоневроза».

В этой ситуации национализм как бы занял место церкви, придавая жизни новый смысл на фоне отмирания прежних церковных и территориальных исторических традиций, и стал основой для новой идентичности.

Первыми носителями национализма стали интеллектуалы, остро ощущавшие потребность в новой идентичности, особенно после краха Священной империи. При этом немецкий, как и любой другой, национализм формировался на основе двух миров: с одной стороны, мифа о грандиозном национальном прошлом, с другой — мифа о национальном возрождении и об уготованном немецкой нации блестящем будущем. «Немецкая нация» и «немецкий народ» стали потенциально могучими историческими силами, хотя еще на рубеже XVIII–XIX вв. они существовали только в политических фантазиях узкого круга интеллигенции. Совсем не случайно, что этот круг образовывали прежде всего протестантские теологи, историки, писатели, чиновники, учителя. Они были более свободными от стеснительных церковных догм, и то, что в центре их внимания была идея нации, в конце концов привело к тому, что национализм приобрел черты «политической религии».

Ранний немецкий национализм являлся либеральным и оппозиционным по отношению к «старому порядку» воззрением[103]. Его идеологи отстаивали необходимость подчинения власти монархов в отдельных германских государствах интересам нации, ликвидирования дворянских привилегий, устранения сословного неравенства. Понятие «подданный» националисты вслед за видным писателем Кристофом Виландом (1733–1813) презрительно называли «дурно звучащим и неприличным» и считали, что его место должно занять понятие активного гражданина государства. Он должен обладать либо собственностью, либо образованием, на основе которых мог бы содействовать делу нации.

У представителей раннего немецкого национализма к требованию единства нации с самого начала примешивалось хотя еще смутно выраженное, но тем не менее весьма сильное сознание особого предназначения немцев. Они полагали, что объединенная Германия, развив свои неисчислимые силы, сможет стать ангелом-хранителем всего человечества. Тогдашняя немецкая реальность представляла собой жалкое зрелище, и немецкие националисты вдохновлялись не ею, а фантазией. Чарующая утопия об охватывающем весь мир восхищении национальным призванием немцев являлась своеобразной компенсацией за удручающую современность. Так, один из ранних немецких романтиков и националистов, мыслитель и литератор Фридрих Шлегель спустя 11 лет после Французской революции писал:

Угас Европы дух бесследно,

Но бьет в Германии родник.

И наши армии победно

Сразят французов в этот миг.

Он был первым немецким писателем, призвавшим к священной войне против французов, к «абсолютной войне на уничтожение насквозь прогнившей нации». Поскольку французы, по его мнению, использовали свое превосходство для уничтожения немецкого народа, то временно побежденные вправе «полностью истребить» своих врагов. Столь же радикальным был Клейст, который требовал, чтобы немцы оказались достойными своих предков, разгромивших Рим, и также беспощадно уничтожали бы французского врага:

Убей его! И Страшный Суд

Твой грех отпустит в пять минут

Поборники национализма усматривали в создании немецкого национального государства, в единении всей германской народности основу для преодоления всех стоявших перед Германией трудностей. Этому же служила имперская мифология и призыв к возрождению империи. Присущее национализму мессианское сознание и вера в избранность, превращение национализма в религию, ядовитая ксенофобия и упования на «немецкого Наполеона», который железной рукой сотворит единое национальное государство, соединились во взрывоопасную идеологическую смесь. Прозорливо писал в 1848 г. консервативный австрийский писатель Франц Грильпарцер, что «путь современного человечества начинается с гуманизма, проходит через национализм и заканчивается зверством».

Однако немецкий национализм оказывался перед лицом неразрешимого противоречия: с одной стороны, у немцев, объединенных в единую нацию и государство, более высокое призвание, чем у остальных народов; с другой, — они не могут замыкаться в рамках своего национального эгоизма, а должны отдать все свои дарования на благо человечества. Не случайно «первый политический проповедник большого масштаба», берлинский теолог и философ Фридрих Шлейермахер выдвинул требование единства национализма и космополитизма, подкрепив его ветхозаветным «Так хочет Бог».

Берлинский историк Фридрих Рюс, германофильство которого соединялась не только с антисемитизмом, но и с франкофобией, старался внушить молодежи убеждение в «дьявольской порочности» французов. Вместе с филологом Фридрихом Якобсом из Веймара он принадлежал к тем профессорам, которые и с кафедры, и в печати беспрестанно обрушивались на «исконного врага». Видный публицист Йозеф Гёррес (1776–1848), который прежде восхвалял Французскую революцию, теперь в своем «Рейнском Меркурии» (издавался в 1814–1816 гг.) с не меньшим энтузиазмом осуждал «адскую шайку» французов как «воплощение абсолютного зла». Война против этого воплощения «всего презренного и дурного», по его словам, дала бы немецкому народу «радость отсутствующего единства». Педагог, основатель немецкого патриотического спортивного движения Фридрих Людвиг Ян (1778–1852) возглашал: «Германии на свой страх и риск нужна война, нужна кровная вражда к французишкам, чтобы расцвести во всей полноте своей народности…» Так была сформулирована программа юного немецкого национализма, получившая настоящее признание, однако, только позднее, в 1840–1870 гг.

Но Гёрреса и Яна превзошел Арндт со своей прямо-таки патологической одержимостью местью французам. Он постоянно призывал к «истреблению вредных французских паразитов», «всякого француза как изверга». Предупреждая возможные возражения, он восклицал: «Будьте прокляты гуманизм и космополитизм и тот вселенский еврейский дух, который их восхваляет!». Всякой космополитической терпимости Арндт противопоставлял свой националистический катехизис: «Я ненавижу всех французов без исключения во имя Бога и моего народа».

После успешных походов 1813–1815 гг. и двух поражений Наполеона, когда пол века спустя после великих сражений Фридриха II впервые были одержаны победы, прорвалось чувство триумфа, в котором открыто зазвучали шовинистические мотивы. Этим чувством был переполнен «Рейнский Меркурий» Гёрреса.