В следующий раз Рафи и Марлен встретились, как и планировалось, через два дня. Теперь сотрудники Рафи допрашивали ее уже по-настоящему: заставили сочинить многостраничные анкеты с вопросами о прошлом, родственниках, друзьях и еще много о чем. Затем ей пришлось заполнить бланки психологических тестов, потом опять вопросы, вопросы, вопросы… Марлен вела себя великолепно. Настоящая актриса! Иногда со слезами или улыбкой, иногда бурча что-то, она исписала тонну бумаг, ни словом не выдав себя. «Профессионал! – думал Рафи, наблюдая за ней. – Неужели она настолько забылась, что позволила себе влюбиться в уголовника, которого сама же и разрабатывала? Как это могло случиться? Значит, что-то такое есть в этом Зусмане, но что?» Рафи добавлял и добавлял бумаг, чтобы Марлен добросовестно заполняла их – все должно было выглядеть правдиво.

Алекс Гонзалес восседал в своем любимом вольтеровском кресле. Он только что прочел записку Марлен о вербовке в ЦРУ. Такого поворота событий он ожидал давно, слегка недоумевая, почему американцы занялись им только сейчас. Впрочем, он практически не боялся. В свое время он прошел допросы следователей уголовного розыска, а в последние годы пребывания в Советском Союзе на нем «сидел» КГБ. Так что обставить этих американских интеллигентов, работающих в соответствии с их жесткими бюрократическими ограничениями, не составит особого труда. Одна только деталь не укладывалась в схему: они взяли под наблюдение сразу всех его ближайших соратников. Конечно, ему плевать на них, и других в запасе достаточно, но странно то, что именно в этот момент на горизонте появился его будущий родственник Леон. Чуть больше месяца назад он попросил о встрече, и ни с того ни с сего признался, что скрывается от уголовной банды в Израиле. Короче, явно напрашивался в помощники. Как-то идеально все складывается, даже слишком. Это и настораживало. Судя по рассказам Марины, они знакомы давно, и она влюблена в своего Леона. Алексей хорошо знал свою дочку и понимал, что она действительно счастлива с этим человеком. А ее счастье, как ни крути, для отца – самое главное.

Когда-то очень давно он поклялся ее матери, что станет любить Марину и воспитывать ее как родную дочь. Да ему и клятвы не нужны были, настолько крепко привязался он к девчушке, которая цеплялась за его ногу и называла папой. Даже удивительно, как сильно он, такой черствый в общем-то человек, любил их – Маришку и ее маму, свою жену Фаину.

Шальная судьба свела его в таежной сибирской деревушке с молоденькой учительницей Фаиной, когда он скрывался после побега из лагеря. Она его выходила, вылечила, рискуя жизнью, к жизни вернула… А еще подарила любовь пятилетней Маринки, которая и по сей день уверена, что он – ее отец. Память, откликнувшись на воспоминания давнего прошлого, немедленно нарисовала образ Фаины его маленькой еврейской жены. Худенькая, огромные глаза, очки на носу, тихий голос и мягкая нежная улыбка… Таких женщин он никогда не видел, не знал, даже не представлял себе. Уголовник, в любую минуту способный убить за кружку кипятка или ломоть хлеба, он не понимал и долго не принимал Фаининой нежности, наивной готовности верить ему, доброте и терпению. Его удивляла любовь Фаины к родителям, которых давно не было на свете, природная кротость и незлобивость. Только спустя годы он понял, что такова подлинная интеллигентность, а тогда изумлялся: бывают же такие малахольные на свете!

Пока он балансировал между жизнью и смертью, они с Маришкой дежурили у его изголовья. Вечерами Фаина читала дочке книги. Алексей тоже слушал. Впервые в жизни кто-то читал ему книги! От мягкого голоса Фаины становилось спокойнее на душе, даже физическая боль стихала, и он чувствовал, что не умрет, что возвратится к жизни. Но к жизни иной, ему самому пока непонятной. Его очень долго раздражало совершенно жидовское имя этой тихой женщины. Не мог он его выговорить! Какая она Фаина? Сначала называл Фаней – она только улыбалась растерянно, а потом Феней. Совсем по-русски, по-деревенски даже.

Он долго не мог привыкнуть к жизни с нею бок о бок. Сначала чуть не рвал ее на части, впивался зубами в плоть, терзал до крови, приходя в ярость от того, что ее тело такое маленькое, худое и слабое. Ему мало было этой женщины, и он грубо говорил с ней, ругался, делал все, как привык делать с другими в прошлой жизни. Не обращал внимания на то, как она на него смотрит, не слушал ее слов, упрямо не замечал ее тихих слез, когда она отворачивалась от него по ночам. Днем плакать боялась.

В этой сибирской деревне с Фаиной здоровались, но на обычные бытовые темы никто не разговаривал, ведь она была учительницей, то есть чужой. В небольшой школе, где она работала, учились дети из нескольких окрестных деревушек. В Фаининой деревне в школу ходили только двое, а чужими детьми местные не интересовались. Избушка Фаины стояла на отшибе, у самого леса, и к ней, чужачке, никто не заглядывал. Вот что Алексей и счел главной своей удачей, поэтому и заявился в ее домишко после побега из лагеря. Громко сказано – заявился: приполз, даже не напугал ее, настолько слаб был и болен. Фаина его вымыла, откормила, отогрела. Ни разу ни о чем не спросила. Ножевые раны обрабатывала невиданной в тех местах зеленкой, привезенной в свое время из дома. Делала перевязки, выносила за ним ведро, никогда ничему не удивлялась. Постепенно, очень не сразу, начала с ним разговаривать. Вернее, отвечать на его вопросы.

– Не боишься, что я тебя убью?

– Нет, боюсь, что уйдешь скоро.

– Фень, а если б отец твой был жив, отдал бы тебя замуж за русского?

– Да мой муж тоже сомнительный еврей был. Я за него в семнадцать лет вышла. Звали его Суреном. Мать – еврейка, отец – армянин, Артем. Во время войны его отец мою мать спас. Ей тогда тоже неполных семнадцать исполнилось.

И когда они вновь встретились, Артем предложил моему деду: «Давай будущих внуков переженим, вот и породнимся!» Наверное, пошутил. Но когда он погиб через год, дед поклялся исполнить его завет. Ну вот… А после войны от большой семьи Артема Николаевича остался только его внук Сурен. Мои родители тоже вскоре умерли. Им очень сильно досталось во время послевоенной травли евреев: оба отсидели срок в лагерях. Так что и я осталась одна.

Отец мой был известным ювелиром, но не торговцем, а мастером, настоящим знатоком ювелирного дела и драгоценных камней. Он работал в какой-то закрытой мастерской чуть ли не в Кремле. Делал украшения для кремлевских жен. Мы жили в хорошей квартире, в самом центре Москвы. Наверное, из-за нее на нас и донесли. А когда его посадили, квартиру отобрали, и мы с мамой до самой ее смерти жили в полуподвальной комнатке соседнего дома. Тамошняя дворничиха пристроила ее своей помощницей. Я тогда училась в педагогическом. Потом вдруг у нас появился Сурен. Он тогда закончил Харьковское военное училище и приехал повидать нас с мамой. Сказал, что родных у него не осталось, только мы. Уехал служить, начал писать письма, потом приехал в Москву на Новый год, и мы впопыхах поженились. Когда Маришке исполнилось полгода, умерла мама, а потом на испытаниях погиб Сурен. Оставаться в Москве я не могла и попросилась по распределению куда-нибудь подальше. Вот меня и послали в Сибирь. Такая у меня теперь жизнь.