В комнате мистера Мандельбаума стояли только кровать и древний деревянный комод. Фанерная перегородка отделяла это помещение от соседнего. Сам мистер Мандельбаум лежал на кровати все в том же коричневом костюме, который надел в синагогу в тот день, когда мы потеряли свой дом. На комоде стояла переполненная пепельница. В комнате воняло дымом, нестиранными вещами, мусором из коридора. Я представила, как обрадуется Лаура, когда вновь встретится с мистером Мандельбаумом. За эти месяцы это была единственная по-настоящему радужная перспектива, которая мне рисовалась. Но, оглядываясь вокруг, я понимала, что никогда не смогу привести сюда дочь.

— Я ждал тебя, — безрадостно произнес он. Потом с трудом принял полусидячее положение. — Хотел кое-что тебе отдать. — Рукой нащупал что-то на комоде, придвинутом вплотную к кровати. — Я купил это для Хани, но так и не смог… — Он протянул мне полиэтиленовый пакет. — Нужно это кому-то отдать.

Я взяла пакет, присела рядом с ним на кровать, пытаясь придумать, как начать.

— Не знала, что вы курите, — наконец произнесла я. Не хотела, чтобы это звучало как обвинение, но почему-то фраза прозвучала именно так. Не стоило с этого начинать.

— Я не курю. — Он выглядел смущенным. — Ида заставила меня бросить тридцать лет назад. Она убила бы меня, если бы увидела, что я опять закурил.

Так, сменим тему.

— Нужно поговорить о том, что вы намерены делать. — Я пыталась придать голосу веселость, говорить со знанием дела. «Все в порядке, — настаивал мой внутренний голос. — Это лишь вопрос переезда и обеспечения». — Через еврейский дом для престарелых я нашла вам квартиру. Она немного дороже той, за которую вы платили, но теперь у меня есть хорошая работа. Мы с Лаурой поможем вам с арендой. С радостью.

Он продолжал смотреть в стену.

— Я уже потерял один дом, — ответил он. — Не стоит обзаводиться новым. Не в моем возрасте.

— Но вы не можете оставаться в таком месте!

— Какая разница, где умереть?

— Мистер Мандельбаум… — Я взяла его за руку. — Макс… Есть те, кто вас любит, кому вы нужны. Я. Лаура. Для нее вы как… — «Как отец, которого у нее не было», — подумала я. — … как семья.

— Всякий раз при взгляде на меня Лаура будет вспоминать тот день, — ответил мистер Мандельбаум. — Лучше ей забыть. Она еще очень юна и сможет забыть.

Что-то острое кольнуло меня в грудь. «Если бы она могла!»

— Вы ошибаетесь. Сейчас вы нужны Лауре как никогда. Вы нужны друг другу. Неужели она вам безразлична? — В моем голосе слышалась настойчивость. — Мир все тот же, что и три месяца назад. Вокруг по-прежнему есть вещи, ради которых стоит жить.

Он повернул ко мне лицо.

— Ох, Сара. — В его глазах стояли слезы, и еще в них читалось сострадание. Как будто в этот момент не ему, а мне требовалось понимание. — Ты же знаешь, что я не хочу жить с тех пор, как Ида умерла.

В горле встал твердый болезненный ком. Я не могла произнести ни слова.

Он легонько пожал мою руку, которой я стискивала его ладонь. Теперь я почувствовала, как она дрожит — холодная, тонкая, вся во вздувшихся венах. Кожа на костяшках сморщилась, как будто между суставами отсутствовали соединения.

— Пока у меня была Хани и мои воспоминания… — Он поднес руку к глазам. — Вы с Лаурой и без меня не пропадете, — продолжал он. — Когда они похоронили мою кошку и все, что напоминало мне о жене, — они и меня похоронили. — Он опять отвернулся к окну. — Будто меня никогда и не было.

Лаура всегда хорошо училась. Но теперь она занималась исключительно учебой. На ее лице была написала мрачная решимость преступника, который пытается ногтями прорыть твердую землю. Хотя, возможно, все было не так, как я думаю. Может быть, Лаура сплетничала с подружками, бегала на свидания с парнями и думала обо всей той ерунде, о которой положено думать красивой юной девушке. Но откуда мне было знать? Я работала до поздней ночи, зарабатывала как можно больше, чтобы мы смогли отложить на ее обучение в колледже. Мы мало виделись друг с другом. Жили скорее как соседи по квартире, чем как семья. Двое людей, которые делят жилое пространство, потому что так удобнее и выгоднее с экономической точки зрения.

В некотором роде это было похоже на мою жизнь с родителями. В нашем доме всегда стояла тишина — ни разговоров, ни музыки. Я знала: Лаура негодует из-за моей музыки, винит меня за то, что я любила музыку так сильно, что воспитала дочь в таких условиях.

Однажды она на меня накричала. Это произошло через месяц после моего визита к мистеру Мандельбауму в трущобы, когда мне пришлось сообщить Лауре, что он умер. Я стала навещать его каждый день, приносила еду, мыло, необходимые мелочи. Мне удалось уговорить его переодеться в чистое. Но я не могла заставить его покинуть это жилище.

Дело не в том, что Лаура винила меня в смерти старика. Она винила меня во всем — в том, что мы вообще жили в том доме. В том районе.

— Все из-за твоей музыки! — кричала она. — Потому что музыка для тебя важнее, чем я. Ты могла бы найти работу, могла бы обратиться за помощью к своей матери, могла бы сделать все, чтобы вытащить меня оттуда. Но ты ничего не сделала!

И что я могла ответить? Что я ради нее бросила музыку? Что перестала работать диджеем, перестала выступать и стала заниматься бизнесом? Только теперь, только теперь, когда все закончилось, я увидела свою ошибку. Мне хотелось сказать: «Мне было всего девятнадцать! Лишь на четыре года больше, чем тебе сейчас. Музыка — единственное, что я тогда знала. Я не хотела быть одной из тех мамаш-одиночек, которые весь день проводят в конторе и никогда не видят своих детей. Я хотела быть с тобой каждую секунду. Хотела, чтобы мы жили полной жизнью. Я сделала все, что могла, все-все, что могла в то время…»

Мне хотелось сказать все это, но я не смогла. Самое сложное в этом мире — признать свои ошибки. Не потому, что тяжело признавать свою вину (я бы признала, извинилась, сделала все что угодно, лишь бы вновь завоевать Лаурину любовь). Просто в свете собственной глупости все оправдания будут звучать как отговорки. К тому же довольно слабые.

Несколько лет я думала, что обижаюсь на Лауру за то, что она во всем обвинила меня. Как будто с меня не достаточно пережитого. Я и так чувствовала вину за решения, которые приняла давным-давно (и из лучших побуждений!), и мне казалось нечестным быть наказанной за них еще и сейчас. Впервые в жизни я страстно желала тишины, в которой выросла. Я стала лучше понимать свою мать, понимать, как женщина может решить, что не хочет разговаривать со своим ребенком. Временами я видела на лице Лауры такое выражение, как будто она намеревалась сказать что-то более существенное вместо обычных коротких фраз: «Пошла в библиотеку. Вернусь позже». Может быть, если бы я ее поддержала… но… Я никогда ее не ободряла. Не хотела слышать, как она обвиняет меня в том, за что я сама корю себя каждый день. Иногда мне казалось, что внутри меня ничего, кроме слез, не осталось, и, если Лаура говорила что-то неприятное, я просто опускала голову и выплакивала все эти слезы, пока во мне не начинала зиять пустота.