Пару дней мы жили у Ноэля с женой и двумя детьми, но невозможно бесконечно пользоваться чужой добротой. Их квартира в Ист-Виллидже и без того была тесной. Несколько недель мы ночевали на гостевых диванах у друзей, в спальных мешках, в то время как я пыталась управлять магазином и ждала, когда страховая компания пришлет мне чек. Лаура почти все время пребывала в полубессознательном состоянии, забывалась беспокойным сном, в котором металась, вертелась и звала Хани или мистера Мандельбаума. А когда не молчала и не спала, выплескивала на меня свою злость, требуя вернуть ее любимое одеяло и заветную ночную рубашку, без которых не могла спать.

Иногда я злилась в ответ, думая, что дочь намеренно мучает меня, потому что она наверняка знала, что нельзя вернуть все то, что мы потеряли. Как много я отдала бы за возможность все вернуть. Сейчас я понимаю, что ей нужен был кто-то для вымещения злости, чтобы обрести силы бороться и пережить те непростые времена. Однако по большей части она пользовалась своей детской прерогативой (поскольку все еще была ребенком, хоть и начинала взрослеть) и требовала от матери того, чего ждут от любой мамы, — все изменить к лучшему.

Но я была не в силах. Я ничего не могла изменить к лучшему. Чувство обиды росло с каждым днем, хотя о чувствах Лауры я могла только догадываться. Если мы не кричали друг на друга, значит, вообще не разговаривали, но я каждый день рассказывала ей, что пытаюсь связаться с Анис, что та сумеет как-то нам помочь, что это может случиться в любой день. Анис колесила по Европе. В то время у людей не было мобильных телефонов. Ни у кого не было электронных адресов. Я оставляла сообщения у ее менеджеров, которые заверяли меня, что сделают все, чтобы дозвониться до нее в каждом городе, где она останавливается. Однако складывалось такое впечатление, что она всегда выезжала из гостиницы и мчалась в следующий город до того, как они успевали с ней связаться. Вероятно, они посчитали меня докучливой поклонницей и решили не тревожить Анис.

Через пять недель я узнала от страховой компании, что моя страховка не покрывает случаи аварийного сноса здания городскими властями. К тому времени мы с Лаурой стали жить в дешевых гостиницах в Нижнем Ист-Сайде, и мой счет в банке практически исчерпался. Я устроила «окончательную распродажу» в «Ушной сере» — продавала все, что могла, за цену, предложенную увлеченными коллекционерами, которые всегда были моими лучшими покупателями. В конечном итоге я вручила ключ и договор об аренде Ноэлю. У меня все еще оставались сотни пластинок — либо поцарапанных, либо поврежденных, либо не представляющих интереса для коллекционеров, и пара десятков тех, с которыми я сама не могла расстаться. В любом случае они не имели особой ценности (хотя, по-моему, Лаура этому не поверила, когда увидела, сколько пластинок остались непроданными), но тем не менее их можно было неплохо продать просто потому, что они старые. Все пластинки вместе с моими личными вещами из магазина отправились на хранение на тот самый склад, который я сняла, когда только родилась Лаура. Очередная страница моей жизни была сложена в коробки, убрана в темную комнату и оставлена там покрываться плесенью и пылью.

Мы жили в коммунальном доме в Гарлеме — единственное, что я могла себе в то время позволить, и, кроме того, оттуда легко можно было добраться на метро в кадровые агентства Мидтауна, куда я обращалась, — когда наконец-то в начале августа объявилась Анис. Я брала Лауру с собой на все собеседования и экзамены на скорость печати — а как я могла ее оставить? — и это, равно как и отсутствие «настоящего» места проживания, не помогало мне в поисках работы. Бóльшая часть из того, что сказала Анис о своей дирекции — которая, как я и подозревала, даже пальцем не пошевелила, чтобы передать ей мои сообщения, — нецензурная брань. Через несколько дней она их всех уволила, и новость о том, что в разгар международного турне Анис Пирс «по творческим разногласиям» уволила своего директора, даже попала в газеты. Новая управляющая компания, с которой она быстро подписала контракт, предоставила нам с Лаурой квартиру. Анис предлагала нам намного больше, но я отказалась принимать ее помощь. Знала, что никогда не смогу расплатиться.

Как только у меня появилось постоянное жилье, я смогла устроиться машинисткой в небольшую юридическую контору, занимающуюся недвижимостью. Они предоставили хорошую почасовую оплату, а работая сверхурочно — до поздней ночи, например, — можно было заработать в два раза больше. Я привыкла к сдвинутому графику в магазине, поэтому мне это было удобно.

Постоянная работа означала, что я наконец могу заполнить документы на квартиру с двумя спальнями в доме Митчелла—Лама в Ист-Твентис. Всего в тринадцати кварталах от формальной границы моего старого района, но все равно — будто в другом мире. Когда начался учебный год, мы уже как-то немного обустроились, хотя только к Рождеству я смогла купить что-то из мебели плюс к тем двум матрасам, на которые потратила последние деньги, когда мы сюда переехали.

Лаура в то время мало со мной общалась. Когда я перестала слышать голос дочери, перестала слышать и музыку в своей голове. Скорее всего, голос дочери и был этой музыкой. Лаура была моей музыкой. Я как будто опять вернулась в ту жизнь с моими родителями, только на этот раз винить, кроме себя, было некого. Я понимала: единственный способ что-то исправить — найти мистера Мандельбаума, спасти то, что осталось от прежней жизни.

Я ходила в те края, где стоял наш старый дом, каждое утро и каждый вечер после работы. У меня в кошельке лежала фотография Лауры и мистера Мандельбаума, ее я показывала людям. Всем шлюхам, нелегалам, бездомным, с которыми познакомилась за эти годы. Только мало кто здесь остался. Как я раньше не заметила? Я даже сходила к патрульным, к тем, с которыми познакомилась в магазине. К полицейским, которые не стояли по ту сторону заграждений в тот ужасный день. В итоге бродяга Боб оторвался от своего обычного времяпрепровождения у магазина со сладостями на Авеню «А» и, после того как двадцать минут горячо обвинял правительство и ЦРУ в том, что они убивают бедняков, и случившееся с нашим домом — лишнее тому доказательство, направил меня в убогий дом на Бауэри.

Я подумала (теперь я понимаю, какая это была глупость!), что, если приду к мистеру Мандельбауму с предложением забрать его из этого места, все опять станет хорошо. Я продолжала себя уговаривать, мол, не случилось ничего, чего нельзя было бы поправить временем и размеренной жизнью в чистом новом доме. В обеденный перерыв я звонила в городские конторы, пытаясь выяснить, куда можно его переселить. Меня постоянно куда-то перенаправляли. В конечном счете мне посоветовали обратиться в еврейский дом для престарелых, где мистеру Мандельбауму помогут найти квартиру всего на сто долларов в месяц дороже, чем он платил за свое старое жилье. Конечно, сто долларов — целое состояние для человека, живущего на одну пенсию. Но теперь я зарабатывала больше, чем получала в магазине грампластинок. Мой выросший доход, наша квартира — чище и больше предыдущей — висели между мной и Лаурой как невысказанное обвинение. Я должна была что-то сделать. Должна была исправить ситуацию.

Мужчина за конторкой в муниципальном доме назвал мне комнату на пятом этаже. Как мистеру Мандельбауму удается каждый день спускаться с пятого этажа и взбираться обратно? Его комната находилась в конце темного коридора, рядом с большим мусорным ящиком под голой лампочкой. Когда-то пол был покрыт кафелем, а теперь больше напоминал твердые лужи красного, синего и коричневого цвета.