Числа власть имущих, на душе становится до того тошно, тяжко, просто корчишься от стыда за наш мир, где такое не только терпят, но дажё считают прямым доказательством того, что все колесики в механизме Демократии крутятся исправно, без какого бы то ни было вмешательства, будь то сверху или снизу. Никто не должен подбирать грязь за другим. Это пагубно для обеих сторон-г но особенно, пожалуй, для тех, за кем убирают.

Я не менее остальных развращен многообразнейшими формами холуйского обслуживания, на которое наше общество привыкло рассчитывать и от которого оно зависит. Мы должны были бы все делать для себя сами — или же предоставить это машинам, нашей хваленой технике: ведь ее принято считать новой зарей цивилизации. Мы уподобились человеку, накупившему кучу всякой всячины для туристского похода: каноэ и палатку, и рыболовные снасти, и топорик, и охотничьи ружья, и индейские шерстяные одеяла,— но после того, как снаряжение и провизия были умело, со знанием дела упакованы, его вдруг охватила робость—он так и сидит на том же месте, что и вчера, и позавчера, и позапо-завчера, и время от времени подозрительно поглядывает сквозь кисейные занавески на небо, уверенный, что ясность его обманчива. Замечательная наша техника—ниспосланная богом, возможность для смелого поиска, для прогресса, воспользоваться которой мы не решаемся. Нынешние наши идеалы и представления— совершенно такие же, как и три столетия тому назад. Впрочем, нет. Извините. Сейчас уже даже провозглашать их стало небезопасно!

Однако я перешел от узкой темы к широкой и слишком отвлекся, а это вовсе не входило в мои намерения, так что позвольте мне вернуться к тому, о чем я говорил раньше.

Все это, разумеется, чрезмерное упрощение. Отказаться от соблазнов бездумной и бездеятельной жизни совсем не так просто. Как будто можно вдруг взять и сказать себе: с этой минуты буду жить так, как жил раньше,—до того, как на меня обрушился этот самый Успех. Но коль скоро вы полностью отдаете себе отчет в том, что жизнь без борьбы пуста, главное средство спасения у вас в руках. Коль.скоро вы сознаете, что так оно и ссть, что сердце человека, тело его и мозг прошли через добела раскаленное горнило именно в расчете на битвы и конфликты (борьбу созидания); что, если конфликты устранены, человек уподобляется мечу, которым срезают маргаритки; что вовсе не лишения, а роскошь—волк у его дверей, а зубы этого волка—мелкое тщеславие, самодовольство и размагниченность, порождаемые Успехом,— что ж, если вам все это известно, вы, по крайней мере, знаете, откуда ждать опасности.

Тогда вам известно, что ваше публичное «я», та Персона, какой вы являетесь в глазах общества, когда у вас «есть имя»,— попросту фикция, игра зеркал, и единственно подлинное ваше «я», имеющее право на жизнь,—то невидимое миру, потаенное «я», которое существует с первого вашего вздоха, слагается из ваших поступков и, значит, постоянно находится в процессе становления, управляемом вашей волей. А если вам все это известно, вы сумеете выйти целым и невредимым из катастрофы, имя которой—Успех!

Спастись никогда не поздно—разве что вы очень уж крепко, обеими руками, обнимаете эту богиню-распросуку, как называл славу Уильям Джеймс, и в этом душащем вас объятии обреди то, чего всегда так жаждал тоскующий по дому мальчик, который в вас сидит: полнейшую безопасность и возможность сидеть сложа руки. Мне думается, обеспеченность—один из видов смерти; она может прийти в виде лавины гонораров и застигнуть вас подле шикарного, изогнутого в форме почки плавательного бассейна где-нибудь в Беверли-Хиллс или в любом другом месте, где условия резко отличаются от тех, которые сделали вас художником,—если вы и вправду художник, или же были им когда-то, или намеревались стать. Спросите любого, на чью долю выпал, такого рода успех: на что он ему сдался? Чтобы получить прямой ответ, придется, пожалуй, ввести тому человеку сыворотку, от которой начинают говорить правду, да и тогда у него вырвется только стон и одно-единственное словцо, которому никак не место на страницах благопристойных изданий.

Что же действительно нужно художнику? Всепоглощающий интерес к людям и их делам, а еще—известная доля сострадания и убежденность, ибо именно они поначалу и послужили толчком к тому, чтобы перевести жизненный опыт на язык красок, музыки или движения, поэзии или прозы,—словом, чего угодно, лишь бы это было динамично и выразительно—вот что вам нужно, если у вас и в самом деле серьезные намерения. Уюшям Сароян написал замечательную пьесу на этот сюжет:, о том, что' душевная чистота—единственный вид успеха,, какой нужен человеку. «В отпущенный тебе срок жизни—живи!» Срок этот очень мал, и время уходит безвозвратно. Вот и сейчас мы упускаем его: я—пока пишу эти строки, вы—пока читаете их, и чась* так и будут отстукивать: «У-пу-стил», «у-пу-стил», «у-пу-стил»—если только вы не положите всю душу на то, чтобы не дать времени уйти бесследно.

1947 г.

РОБЕРТ ФРОСТ

ДВИЖЕНИЕ, СОВЕРШАЕМОЕ В СТИХЕ

Абстракция—вещь хорошо знакомая философам, но в руках художников нашего времени абстракция напоминает только что подаренную игрушку. Почему мы не умеем выбирать в поэзии какое-то одно ее качество и отделять его от других? Мысленно мы этому научились. Тем прискорбнее, что не научились практически. И это уж совершенно точно.

Бесспорно, одних лишь ученых-гуманитариев может всерьез занимать вопрос, как прозвучит для читателей такое-то стихотворение, если в нем, кроме звучности, ничего нет. Звук—это золото, спрятанное в руде. Извлечем же из нее звук и отбросим все несущественное. И мы этим занимаемся, пока не обнаруживаем, что задача человека, пишущего стихи,—добиться, чтобы все эти стихи звучали как можно менее похоже, а для этого недостаточно возможностей, предоставляемых выбором гласных, согласных, слов и размера,, пунктуацией и синтаксисом. Нужно, чтобы на помощь пришел контекст—смысл—содержание стихов. Вот где величайшие возможности разнообразия. Все, чего можно добиться, по-особому подбирая слова, быстро иссякает. То же самое и с