1941 г.

АРЧИБАЛЬД МАКЛИШ

СИЛА КНИГИ

(Речь на заседают Ассоциации книготорговцев Америки б мая 1942 года)

Наше заседание носит почти что юбилейный характер. Через четыре дня можно было бы отметить десятую годовщину книго-сожжения, устроенного фашистами 10 мая 1932 года, когда погибло двадцать пять тысяч книг.

Я говорю об этом не потому, что придаю особую важность этому случайному совпадению дат—десятого мая в Берлине пылали на костре книги, а шестого мая в Нью-Йорке собрались нй банкет люди, посвятившие себя книге; нет, я упоминаю об этом потому, что и то и другое событие показывает, как огромна сила книги.

Точнее, я сопоставляю эти два события потому, что в определенном смысле берлинский пожар был, несомненно, самым неоспоримым* доказательством силы книги, хотя к этому меньше всего стремились его устроители. И еще потому, что это событие повлекло за собой некоторые последствия.

Фашисты—эти пошедшие ложным путем невежественные подростки, это не нашедшее себе места поколение, из которого набрался фашистский сброд, из которого формировались фашистские банды, которое устанавливало фашистский «порядок»,— фашисты устроили это позорное, омерзительное сожжение книг, поскольку при всем своем невежестве, озлобленности и бессильной ярости они хорошо понимали, что книга—это оружие, что книга, служащая свободным людям, книга, которая создана свободным человеком и запечатлела в себе гордое сознание свободных людей,— оружие столь отточенное, могущественное, неодолимое, что те, кто вознамерился поставить на колени свободу, должны прежде всего уничтожить книгу—оружие, каким свобода сражается за свои права.

И вопрос, который я хочу сейчас вам предложить, вопрос, над которым должны задуматься все мы, кто не мыслит жизни без книги—писатели и книготорговцы, издатели и библиотекари, ученые и общественные деятели,— вопрос этот заключается в следующем: умеем ли мы, так горячо протестующие против фашистского надругательства над книгой, умеем ли мы, способные так хорошо говорить о книгах, и работать над ними, и изучать их, умеем ли мы ценить силу книги так, как ценит ее фашистская чернь, швыряющая книги в огонь? Сознаем ли мы—пишущие книги и распространяющие их, составляющие их описи—полностью и до конца значение книги, сознаем ли мы его не только на словах, но всем своим существом, сознаем ли в той же мере, что и те, кто боится книг настолько, что сжигает их?

Это не риторический вопрос. Это вопрос, который я задаю всерьез. Задаю со всей серьезностью, на которую способен. Мне кажется, я знаю и ответ на него. Думаю, и вы его знаете. Но согласитесь, что адвокат дьявола может, если ему заблагорассудится, подсказать нам и не слишком для нас лестный полуответ.

Сведущий адвокат дьявола мог бы попросить нас на время отвлечься от примера озверения и невежества, проявленного фашистами, и вспомнить наш собственный образ действий в последние десятилетия, а затем потребовать, чтобы мы честно сказали, вели ли себя мы, люди, посвятившие жизнь книге, в эти годы так, как должно, если мы сознаем могучую силу воздействия книг, этих инструментов преобразования жизни людей и народов, или же, наоборот, мы смотрели на книгу как на товар, как на предмет украшения витрины, где рядом с книгой красуются пластмассовые зубные щетки, бутылочки лосьона и патентованные медикаменты? И на такой вопрос будет совсем не просто ответить. Мы могли бы не кривя душой указать, что благодаря методам книжной торговли, выработанным в 20-е годы и утвердившимся в 30-е, количество продаваемых книг намного возросло, а тиражи бестселлеров увеличивались с такой стремительностью, что, похоже, для бестселлеров скоро вообще не будет тиражных ограничений. Но адвокат дьявола, выслушав наш рассказ о том, как много продали мы книг, спросит: «А каких именно книг? По какому принципу выбирались эти книги для широкого распространения? И к чему привело их широкое распространение?»

Несомненно одно,— скажет, он нам,—что, даже оставляя в стороне вопрос о литературных достоинствах этих книг (и я думаю, для нас очень хорошо, если адвокат дьявола оставит этот возрос в стороне), в самих этих книгах и в вашем подходе к ним маловато свидетельств в пользу того, что вы относитесь к книгам как к могучим орудиям воздействия на жизнь страны и ее будущее. Если и бывало когда-нибудь, что народ великой страны не представлял себе тайных изменений, происходивших в окружавшем его мире, если и бывало, что народ великой страны оказывался несведущим и неготовым к необычного характера изменениям, которые приносил ход времени, то уж другого такого примера, как неосведомленность и неготовность американцев перед лицом нарастающего могущества фашизма, не отыскать. В списке бестселлеров было всего несколько книг о том мире, в каком мы живем сегодня,— книг вроде «По ком звонит колокол» Эрнеста Хемингуэя, или «Стратегии страха» Эда Тейлора, или «Дневника Билла Ширера», книг, которые могли бы при условии доверия к ним дать народу нашей страны понимание грозившей ему опасности еще до того, как она воплотилась в бомбардировщики врага над Гонолулу * и швырнула тела убитых на атлантические берега. Но основную массу шедших в продажу * книг составляли произведения, не дававшие ни малейшего представления о том, что последнее десятилетие мировой истории могло завершиться лишь смертельной угрозой для всех нас; о том, что фашистский переворот в Испании означал начало всемирного фашистского наступления, которое создало смертельную опасность и для наших свобод, для самих наших жизней; о том, что фашистская оккупация Чехословакии означала завоевание фашизмом не одних только Судетов, а попытку завоевать и другие, куда более далекие от Германии страны, и в том числе в конечном счете и нашу страну.

Нет нужды дальше продолжать этот воображаемый диалог, выдвигая самоочевидные контрдоводы: что американские писатели выступили самыми первыми и самыми отважными борцами против фашизма в нашей стране, называя франкистский переворот в Испании так, как и нужно было его называть,