А Морана всё приживляла к изначальному волосу новые,звериные и человечьи. Все, какие могла подобрать. Потерянные медведем и волкому водопоя, неосторожно состриженные и выметенные из избы… Лишь много позжепоняли горько наученные Люди, как опасно бросать ногти и волосы, поняли, чтоподобный сор нельзя беспечно мести вон на потребу злым колдунам – надотщательно собирать его полынными вениками и сжигать в чистом огне… Чтоподелаешь: никто не научил их, пока было время. Ведь Боги сами были тогдадоверчивыми и молодыми и не ведали всех путей и хитростей Зла.

Змей же вырос, как на дрожжах. Повадился выбираться заЖелезные Горы, в широкий солнечный мир. Летал меж облаков, ходил в обликечеловека, бегал зверем прыскучим, носился по лугам вихорем, столбом крутящейсяпыли. Превращался во всё, что угодно, лишь стоило пожелать. Было в нём безчисла сутей – порою сам забывал, что родился всё-таки Змеем. Памяти ему, как иразума, досталось едва-едва. Зато силушки – невпроворот.

Пришлось с ним помучиться самой Моране, вскормившей его радизлого служения. Как-то приказала она подросшему Волосу:

– Слетай на вершину неприступной горы, принеси иголкусинего льда, самого холодного, какой сумеешь найти.

Ибо открылось злодейке: лишь из этого льда можно выковатьусыпляющий гвоздь. Но Волос заупрямился:

– Не хочу!

Поймал клубок ниток, покатил по полу, затеял игру. ОзлиласьМорана – да как огрела его поперёк спины прялкой, на которой ночами пряла Людямнесчастья:

– Кому сказано!

Заплакал обиженный Змей, пополз вон из пещер, на ходу утираяогромными лапами слёзы. Взмахнул жёсткими крыльями, взмыл в небо повыше горныхвершин… но увидал колесницу Даждь-бога, сияющее Солнце – и мигом забыл всенаказы хозяйки. Подлетел поближе, залюбовался:

– Какое блестящее! Подари, а?

Величавый сын Неба улыбнулся юному чудищу, заглянул врадужные, лишённые смысла глаза. И ласково молвил:

– Как же я подарю тебе Солнце? Оно не моё, не твоё, онокаждому поровну светит.

Ничего не понял Змей Волос и начал выпрашивать:

– Да я не насовсем – поиграю и принесу…

– Нет, – покачал золотой головой могучийСварожич. – Ищи другие игрушки.

Тогда Змей распахнул пасть, показывая тьму-тьмущую кривых,острых зубов:

– А я тебя укушу!

Понял Даждьбог – надо Змея умуразуму научить. И повернулогненный щит прямо на Волоса:

– Кусай!

Вскрикнул Волос, будто кто хлестнул его по глазам, кувыркомотлетел прочь, прикрылся лапами и вновь заскулил:

– Клубок покатать не дали, побили… и ты тоже дерёшься…

– Я бы не дрался, когда бы ты не кусался, –усовестил его сын Неба. И смягчился, не привыкнув долго сердиться: – Да ты,вижу, не знаешь совсем ничего. Давай лучше дружить, я тебе обо всём сказыватьстану.

Змей обрадовался:

– Давай!

Целый день они вместе летели высоко в небесах, от восхода кзакату, и Податель Благ рассказывал Волосу о зелёной Земле, о лесах, лугах иполноводных реках, о рыбах морских и гадах болотных, о птицах, зверях и Людях.Рассказывал о светлых Богах и о малой силе, живущей повсюду: о Домовых,Водяных, Леших, Болотниках, Банниках, Омутниках, Русалках, Полуднице…

Что запомнил из этого Змей с бестолковыми радужными глазами,что не запомнил – нам знать неоткуда. Говорят, однако, что вечером, у берегазападного Океана, он разогнал уток и лебедей и сам впрягся в лодью, играючиперевёз в Нижний Мир коней с колесницей. Распрощался и полетел домой.

Морана встретила его помелом:

– Почему лёд не принёс, скользкое твоё брюхо?

– Какой лёд? – искренне изумилось чудище. ЗлаяМорана принялась охаживать его по бокам:

– Будешь помнить, беспамятный! Будешь помнить, что тебеговорят!

Съёжился Змей в тёмном углу, в третий раз залился слезами:

– Улечу от тебя на небо, к Даждьбогу! Он добрый!..

Вот когда страшно сделалось лютой ведьме Моране. Поняла, чтоне превозмогло её мёртвое зло добрых живых начал, из которых создан был Змей.Ведь и та гулящая баба не такова родилась. А ну вправду переметнётся кСварожичам…

Вмиг сменила Морана гнев на милость, приголубила Волоса,налила ведерную чашу тёплого молока, сбила яичницу из сорока яиц, заправиласалом. Вылакал Змей молоко, досуха облизал сковородку… забыл все обиды,разлёгся вверх животом, глаза блаженно прикрыл. А злая Морана его зубастуюголову на колени к себе уложила, принялась под подбородком чесать:

– Ты меня слушайся. Я тебя научу, как у Даждь-богаигрушку блестящую отобрать.

Змей обрадовался:

– Правда научишь? – но тут же сунул в перемазанныймолоком рот палец со страшенным отточенным когтем, наморщил узенький лоб,тщетно силясь что-то припомнить: – А он говорил… ни твоё, ни моё… Всем поровнусветит…

– Всем поровну? – усмехнулась Морана. – Ему,жадному, просто делиться не хочется. А ты, глупый, и слушаешь.

– Я думал, он красивый и добрый, – огорчилсялегковерный Змей. – Он мне рассказывал…

– Теперь я буду рассказывать, – перебилаМорана. – Говорил ли он тебе о золоте и серебре, о дорогих блестящихкаменьях? Это занятнее, чем про луга и леса. А про девок красных хочешь послушать?

– Хочу! – закричал Змей на всю пещеру. –Хочу!..

Беспутная баба, чей волос украла злая Морана, так и несведала о пропаже. Гулёхе не было дела даже до собственного дитяти – всё быпиры, всё бы наряды, всё бы дорогие бусы на грудь. Так и подросла её девочка,никогда не сидевшая на отцовских коленях, подросла неухоженная и нелюбимая.Только слышала от матери – отойди да отстань. И вот как-то раз наряжалась тадля заезжего друга, для гостя богатого. А девочка, на беду, всё вертелась подленеё, тянулась к самоцветным перстням, к заморскому ожерелью… и нечаянно уронилана пол шкатулку. Мать ей в сердцах – подзатыльник:

– Да что за наказание! Хоть бы Леший тебя увёл вневоротимую сторону!..

И только сказала, как будто холодный вихрь прошёл по избе.Сама собой распахнулась дверь, и девочка, вскочив, побежала:

– Дедушка, погоди! Дедушка, я с тобой, погоди!..

Известно же, материнское слово – нет его крепче, какприговорит мать, всё сбудется. Благословит – так уж благословит, проклянет –так уж проклянет. Даже Боги, бывает, перед её властью склоняются. И вот неподумавши брякнула горе-мать тяжёлое слово, да не в час и попала.Опамятовалась, кинулась следом:

– Стой, дитятко! Стой!

Куда там. Бежала девочка, словно кто её нёс, лишь пяткирезво мелькали: