Так что тема закрыта. Тому, кто убил Саммер, надо было также протащить ее по земле. А мистер Хэггард не может поднять на руки даже карапуза, лишь недавно научившегося ходить.

– Простите, что явились к вам без приглашения, мистер Хэггард. – Оуэн все еще красный, как рак. Ему тоже все предельно ясно. – И что заставили вас зря терять время.

– Ничего страшного, вы мне не помешали. – На секунду кажется, он хочет сказать что-то еще. Но я тут же понимаю, что в действительности означает это выражение на его лице: он нас жалеет. – Надеюсь, вы все найдете то, чего ищете.

Но выйдя обратно в зной этой июльской среды, оставив позади звуки смеха и детских криков, глядя на цветущие деревья, словно излучающие радость, я понимаю, что нам это не светит.

МИА

Наши дни

Всю дорогу до Твин-Лейкс мы молчим. Костяшки пальцев Оуэна, сжимающих руль, побелели, как будто он опасается, как бы тот не вырвался из его рук. Бринн сидит, откинув голову назад и уставившись в потолок.

Однажды, когда мне было пять или шесть лет, мама повезла меня в Берлингтон на представление «Щелкунчик». Мы ехали полтора часа, и на мне было мое лучшее платье – из зеленого бархата с юбкой на кринолине и с кружевным воротником, а также плотные шерстяные чулки и блестящие кожаные ботиночки на шнурках, доходившие до лодыжек. По дороге туда пошел снег, и легкие снежинки блестели, падая вниз и таяли на стекле окна.

Когда мы приехали, в театре не было ни женщин в длинных шелковых платьях, ни капельдинеров в квадратных плоских шапочках, раздающих программки, ни аромата духов, ни гула разговоров. Только несколько подростков в повседневной одежде, подметающих проходы и освещенная пустая сцена. Мама перепутала время – это был утренний спектакль. Самым худшим тогда оказалось даже не само разочарование, а то, как я разозлилась на мать. Мы пошли в закусочную на другой стороне улицы, и она купила мне сэндвич с тунцом и пломбир, но я отказалась их есть. По дороге домой, когда в свете фар плясали снежинки, я представляла себе, как сбегу из машины в лес и буду бежать одна-одинешенька, пока меня не поглотит тишина.

Точно так же я чувствую себя и теперь: мы опоздали. Прошло слишком много времени.

Саммер следовало все нам рассказать. Ей следовало указать нам путь.

Я снова невероятно на нее зла.

Оуэну приходится заехать на лужайку перед моим домом, чтобы не задеть контейнер для мусора, перегораживающий подъездную дорогу. Еще до того, как он полностью останавливает машину, Бринн стремительно выскакивает из нее, даже не сказав спасибо.

– Реконструкция? – спрашивает Оуэн.

– Что? – Внезапно мы с Оуэном остаемся одни. Вот только я уже не помню, почему мне хоть на секунду могло показаться, будто мы можем что-то исправить, склеить то, что сломалось. И об Оуэне я тоже, вероятно, просто все себе напридумывала.

– Контейнер для твердых отходов. Вы перестраиваете дом? – Он подается вперед и, прищурившись, смотрит вокруг.

– Да, – быстро вру я. И представляю себе, что это правда: мы что-то строим вместо того, чтобы разбирать на части.

– Мне жаль, Миа, – говорит Оуэн. – Я знаю, ты думала… я хочу сказать, что это было для тебя важно…

– Насчет мистера Хэггарда мы ошиблись, ладно, – соглашаюсь я, прежде чем он успевает закончить фразу. – Но это вовсе не означает, что мы ошибались насчет всего остального. – Я хватаюсь за эту мысль и слово за словом тащу себя вперед. – Кто-то все-таки помогал Саммер писать «Возвращение в Лавлорн». Кто-то оставил нам зацепки. Может быть, он надеялся, что его поймают…

Оуэн трет глаза. На секунду он кажется мне значительно старше.

– Миа…

– Других объяснений нет. – Я продолжаю говорить, потому что мне было бы невыносимо слушать, как он будет мне возражать. В груди словно надувается пузырь, он растет и растет, грозя в любой момент лопнуть. – Кто бы ее ни убил, он знал все о жертвоприношении. Он знал и про лес, и про сарай, и вообще про все.

– Миа…

Но я не могу дать ему закончить.

– Мы можем еще раз присмотреться к мистеру Боллу. Или к Хиту Муру. Ведь теперь мы знаем, что его алиби было липовым. – Я продолжаю отчаянно тараторить. – Ты же знаешь, что Бринн отняла у него смартфон. Уверена, что в нем куча всякой мерзости и жути. С ним явно что-то не так. А Саммер крутила роман с ним до того… ну, в общем, до тебя. – Я все еще не могу произнести этого вслух. – Она вполне могла рассказать ему о Лавлорне и, вероятно, так и сделала, она никогда не умела держать язык за зубами…

– Нет, Миа, нет. – Оуэн разворачивается на своем сиденье, чтобы сесть лицом ко мне, и раздувшийся пузырь в моей груди лопается, окатывая волной холода. – Эти зацепки никуда не ведут. Все это было просто выдумкой – неужели ты этого не понимаешь? И остается просто выдумкой. – Он кажется мне сейчас человеком, которого я почти не знаю, – новые жесткие линии, которые изменили его лицо, новые губы, растянутые в тонкую линию, это уже не мой Оуэн, не тот великолепный бесшабашный мальчик, мальчик, созданный для того, чтобы взмывать ввысь, вращаясь в свете рампы, от того Оуэна не осталось и следа. – Мне жаль, – говорит он.

Я чувствую, как к глазам подступают горючие слезы. Я опускаю взгляд и смотрю на свои колени, на руки, сжатые в кулаки.

– Тебе жаль, – повторяю я, и Оуэн вздрагивает, как будто считал, что разговор уже окончен и теперь удивляется тому, почему я все еще сижу в его машине. – Тебе жаль. – Я подавляю слезы с помощью гнева, охватывающего меня, вызывающего покалывание в теле, пробуждающего ото сна. – Ты уехал. Ты выбрался отсюда. Надо же, в следующем учебном году ты едешь учиться в Нью-Йоркский университет. А ведь это был университет, где собиралась учиться я.

– Ты это всерьез? – Оуэн хмурится. – Мы всегда говорили о том, что поступим в Нью-Йоркский университет.

– Это я всегда о нем говорила. Это я собиралась в него поступать. – Собственный голос звучит непривычно для моего уха – он холоден, суров. – И вот возвращаешься ты на своей крутой тачке со своим фальшивым британским выговором…

– Перестань. – Оуэн выглядит задетым и из-за этого на несколько секунд становится похожим на себя прежнего.