Меня подвели к воротам. С другой стороны послышался звук отпираемого замка. Человек, похожий на ворчливого бульдога, посмотрел на меня в упор. Я глядела в ответ, не сморгнув. Нельзя показывать, что боишься, однако в то же время нужно проявлять определенное уважение. Я это знаю со времени работы в тюрьме, когда я была «человеком с воли».

Внутри все оказалось современнее, чем можно было предположить по мрачному экстерьеру. Меня отвели в боковую комнату, где охранница дала мне подписать бланк и выдала пластиковый пакет:

– Личные вещи сюда.

Меня раздели и обыскивали, осмотрев каждую складку тела, после чего выдали синие трусы-шорты, слишком большие для меня, и фуфайку.

– Размер обуви какой?

– Шесть с половиной[11].

– Здесь тебе не «Рассел и Бромли»[12]. Шестой или седьмой?

Беру седьмой. Ноги в них болтаются, но десять лет заключения – слишком много для тесной обуви.

Робин хочет подавать апелляцию, но я ему этого не позволю.

Меня отвели в камеру – такую же, как та, где я провела ночь в Арчвиле, когда была преподавателем рисования: узкую, со спартанской обстановкой, только кровать двухэтажная. Обладательница нижних нар лежала лицом вниз, но приподняла голову при моем появлении.

– Тебя-то сюда за что? – фыркнула она.

Видимо, в женских тюрьмах этот вопрос считается допустимым.

– За непредумышленное, – отвечаю я.

– Плохо тебе, – отозвалась она и укрывалась одеялом с головой. А я сидела и ждала, что же будет дальше.

Сентябрь 2017 г.

Монстр явно вознамерился вырваться наружу. Он что, не видит, что там слишком узко и ему не пролезть?

– Неправильно идет, – сказал кто-то.

Может, это означает «не идет», как, например, джемпер? Тогда почему нельзя сделать так, чтобы шло?

– Пока не тужься, милая. – Рука Пятничной Мамаши сжала запястье Китти. – Думай о чем-нибудь приятном.

Но Китти могла думать только о волне, из которой ее вытащила Полусестра. Может, ей стоило быть помягче с Элисон?

– Дыши глубже, – говорит кто-то.

Где, черт побери, носит Джонни? В такие моменты папаши должны быть рядом, иначе они очень сокрушаются или злятся, будто виновата мамаша. Иногда опоздавшие папаши покупают увесистую драгоценность в качестве извинения. Это Китти знала из телесериалов.

– Кажется, удалось его развернуть, – сказал другой голос. – Потужься, милая!

От пения станет легче. М-м-м… М-м-м…

– Все в порядке, милая, я здесь. С тобой все будет хорошо, обещаю. Я никому не дам тебя в обиду.

Не дам в обиду?

Кто-то уже это говорил, но немного иначе.

Я не позволю тебе ее обижать!

Вот как правильно.

И вдруг, под чей-то громкий вопль – это что еще такое? – Китти с удивительной и ужасающей ясностью вспомнила, что случилось много лет назад.

Сентябрь 2017 г.

Мне объяснили, что оформление документов на допуск посетителей займет некоторое время, а в «обозримом будущем» я пока посижу в тюрьме категории «Б».

На одну категорию хуже, чем рассчитывал Робин.

Девушка с нижней койки тоже едет туда.

– А что ты сделала? – интересуюсь я, когда мы трясемся в тюремном фургоне. Фургон старый, со скамьями вдоль стен вместо отдельных кресел. Охранница выражает недовольство.

– Об этом не спрашивают!

Я могла напомнить, что она первая спросила меня о моем преступлении, но решила не обострять.

– Извини.

Девица фыркнула.

– Заколола свою соседку, если тебе неймется узнать. Я в то время употребляла и не соображала, что делаю!

А еще что-то лепетала, когда я сказала, что меня посадили за непредумышленное убийство! Сокамерница говорила с негодованием, будто то, что она «употребляла», было смягчающим обстоятельством.

– До недавнего времени я работала в тюрьме, – сказала я, не дожидаясь расспросов.

На ее лице отразилось отвращение:

– Что, в охране?

– Вообще-то преподавателем изящных искусств.

– Ого, – насмешливо протянула девица. – А по-английски?

– Учила заключенных рисовать.

– Зачем?

Я вспомнила слова начальника тюрьмы.

– Искусство помогает человеку примириться с совершенными преступлениями.

Сперва мне показалось, что девица плачет, но через несколько секунд я поняла, что она зашлась смехом.

– Ну и фигня! – покачала она головой, после чего стала серьезной. – Вижу, тебе не помогло.

Она покосилась на сидевшую напротив охранницу: та глядела на нас в упор.

– Дам тебе бесплатный совет, подруга: не наживай врагов. – Она задержала взгляд на моей короткой стрижке, отметив заодно и высокий рост. – Ты не лесбиянка?

– Нет.

– Тогда притворись бисексуалкой. Я, когда прошлый раз срок мотала, прикинулась, так одна девка в меня втюрилась и отдавала мне свою пайку.

Поездка заняла несколько часов. Всякий раз, как фургон подскакивал на кочках, к горлу подкатывала тошнота. Я дышала с трудом.

– Эй, – сказала моя компаньонка, – в этой таратайке должен быть кондиционер. Здоровье и безопасность, так, нет?

Охранница будто не слышала.

– Я пи́сать хочу! – с нажимом сказала моя соседка.

Охранница молча протянула ей картонный горшок вроде того, в который Китти мочилась в больнице.

– А остановиться на заправке нельзя, блин?

– Запрещено.

Это одно из считаных слов, которое наша сопровождающая произнесла за все время.

Наконец фургон поехал тише и вскоре остановился. Дверцы распахнулись, внутрь хлынул солнечный свет. Нас вывели из фургона. Эта тюрьма постарше пересыльной, а вокруг бескрайние поля. Я чуть не засмеялась, когда мне сказали название: королевская тюрьма Марчвиль. Вот ирония судьбы! Арчвиль, только с буквой М. Почти Маршвиль, захотел – и марш отсюда!

– И еще, – успела сказать девица, прежде чем нас развели в стороны, – остерегайся…

Окончания я не расслышала.