Но с этой волной не началась еще российская эмиграция: беженство за рубежом не стало еще микрокосмосом России.

* * *

Отдельные ручьи национального отпора не слились, как известно, в один могучий поток.

Духовно объединенные Верховным Правителем России – адмиралом Колчаком, – они были разделены непреодолимым пространством и постепенно падали под ударами врага. Пал и доблестный адмирал – и символ российской власти перешел на Юг.

После новороссийской эвакуации символ этот перешел в Крым, и борьба в Крыму велась не между большевиками с Крымским правительством, но между большевиками и Россией.

Вот почему, пока этот клочок русской земли был занят русскими войсками, пока в Крыму развевался штандарт Правителя, – русское беженство было только зрителем страшного единоборства. Государственная российская власть продолжала существовать. Государственная власть имела свою казну. Государственной власти подчинялись российские дипломатические представители.

И, признавая «правительство Юга России», Франция, а неявно и весь мир, молчаливо признавала правительство национальной России.

* * *

Только тогда, когда из Крыма вышла целая эскадра русских кораблей с Главнокомандующим, армией, сотней тысяч беженцев, когда весь государственный аппарат оказался в изгнании, – простое «беженство» приобрело совершенно новый характер.

Некоторую аналогию этому можно найти в отступлении бельгийской армии во Францию и сербской – на остров Корфу, во время Великой войны. Тогда тоже переселилась государственность, но государственность, признаваемая и охраняемая союзными нациями.

Теперь в эмиграции нашлись тоже все элементы бестерриториальной русской государственности, но только не в дружественной, но во враждебной обстановке. Вся эта масса людей вне родины стала подлинно «Россией в малом», тем новым явлением, которое так не укладывается в обычные рамки.

Это произошло в ноябре 1920 года.

И вот почему я говорю о пятилетней давности русской эмиграции.

* * *

В этой «России в малом» первое и главное место принадлежало армии.

Армия была единственной организованной частью русской эмиграции. Спаянная не единством программ, но цементом крови и боевых воспоминаний, она являла собою полный контраст беженской растерянности и распыленности. В этой армии существовали кадры старых Императорских полков, она вывезла с собою исторические боевые реликвии – и потому, кроме всего прочего, обладала еще наиболее ценным в условиях всеобщей катастрофы – неумирающей исторической традицией[1]. Вот почему для всех тех, для кого русская эмиграция мыслилась не распыленным беженством, но «Россией в малом», – она должна была стать тем центром, которому надлежало объединить разбросанных на чужбине людей.

Неудивительно поэтому, что люди, для которых всякая связь с прошлым казалась «реакцией», начали крестовый поход против Русской армии. Не умея создать у себя на родине новых форм жизни, они заранее клеймили все то, что исторически соединено было со старой Россией.

Была еще другая категория людей, которые занятие политикой сделали своей профессией и в новых формах беженского существования хотели взять в свои руки общественное руководительство. Армия, явившаяся готовой и прочной организацией, была главной преградой для осуществления их планов.

Но была и третья категория.

Признавая заслуги армии, желая, может быть, ее сохранения, они, как «реальные политики», уже не видели ни ее прямого значения, ни возможности ее существования. Старая борьба казалась для них навеки оконченной. Политическая конъюнктура представлялась невозможной для существования воинских кадров. Русская эмиграция казалась им не «Россией в малом», но просто массой лиц, потерпевших аварию. И задача стояла перед ними не в том, чтобы сохранить лицо и дух, но в том, чтобы одеть, накормить, распределить.

Здесь естественно напрашивается вопрос: разве сохранение своего национального лица и своей государственной воли должно было мешать материальному устройству людей? Но в панике национальной катастрофы, они прежде всего хотели забыть, что еще недавно многие из них представляли государственную Россию, и этим забвением думали купить себе продовольствие и приют.

И вот тут началось позорнейшее явление.

В то время, как иностранцы спешили друг перед другом отречься от своих недавних союзников, уничтожить остатки русского воинства, – один за другим предавали армию сами же русские люди. Послы и дипломатические представители, вчера еще представлявшие русское правительство, – сегодня объявили себя «независимыми» и создали фикцию будущего «законного правительства», которому, одному, – якобы, – они обязаны давать отчет. Лицо, в ведении которого находилась вся казна правительства Юга России, незадолго до катастрофы посланное в Париж, отказалось выдать их по принадлежности и предпочло передать их «Совещанию Послов» – странному новообразованию, с неопределенными функциями – и допустило, что в момент катастрофы в кассе Командования не было ничего.

Главнокомандующему пришлось вынести борьбу на несколько фронтов. И прежде всего пришлось бороться с той соблазняющей логикой, которая с очевидностью доказывала, что все дело проиграно и что над идеей борьбы надо поставить крест.

* * *

Одной из наиболее ярких иллюстраций этих настроений является письмо председателя Совещания Послов, М. Н. Гирса, посланное Главнокомандующему 10 февраля 1921 года.

Указав на полную безнадежность добиться поддержки французского правительства, М. Н. Гирс излагал условия, которые оно ставит, «чтобы пока дело оставалось в русских руках».

«Для этого необходимо, – писал М. Н. Гирс, – чтобы согласно требованиям французского правительства вопрос был поставлен в плоскость исключительно гуманитарных забот о беженцах, как таковых». «Неизбежно, как это ни трудно, помириться с необходимостью считаться с вопросами не о сохранении, а о ликвидации армии и направлять усилия к тому, чтобы отыскать для этого наиболее безболезненный путь; чтобы постепенно изыскивать способы для их размещения там, где они смогут сами достать себе пропитание; самое сохранение кадров для будущей армии, поскольку оно вообще окажется возможным, нужно мыслить только, как замаскированное, принявшее другую форму».

«То решение, – писал М. Н. Гирс, – которое подсказывало само французское правительство, а именно создание русского комитета для сосредоточения в нем всех забот о беженцах, было единственной формой, при которой можно было сохранить это дело в русских руках. За это предложение надо схватиться, ибо уклонение от него заставить французское правительство взять все дело к себе, наложить руку на все и ликвидировать все по своему усмотрению». «Стремление сохранить все дело в руках Ваших представителей кончится ликвидацией всего дела самими иностранцами и возложением ответственности за это на тех, кто не сумел и не захотел идти тем путем, который ему был предложен».

Указав на то, что он понимает тяжелое положение генерала Врангеля, М. Н. Гирс писал: «Крымская эпопея в глазах Европы закончила целый период борьбы с большевизмом; но ее надо завершить так, чтобы конец был достоин начала; необходимо, чтобы эта героическая вооруженная борьба национального русского дела осталась светлой страницей в русской истории». Говоря о неизбежной ликвидации, М. Н. Гирс заканчивал письмо словами: «Если мы на это не пойдем сами, мы рискуем, что все это будет сделано