Как только стало ясно, что принцесса выбрала себе жениха, все любящие ее прекратили споры и была сыграна свадьба. Огнероза просила Хьюма поехать с ней на ее новую родину, но Хьюм ответил, что не может этого сделать. Знойный климат ему не по сердцу, объяснил он ей с легкой нотой раздражения, которое впервые за время знакомства с принцессой не сумел унять. Огнероза излучала сияние, и места не могла найти себе, и казалась особенно хрупкой от своей внезапной любви. Хьюм понимал, что принцесса не видит его вовсе; перед ее умственным взором – один лишь принц Созамм, чье темное, таинственное лицо заслоняет его, Хьюма, давно знакомое и понятное. Укрепляясь в недовольстве и раздражении, Хьюм прибавил, что не уверен, как сама принцесса сумеет там выжить. От любви люди меняются, ответила Огнероза смущенным, чуть слышным шепотом; человеческие существа умеют приспосабливаться, продолжала ледяница, если я пущу в ход весь мой ум, силу воли, я сумею там прожить, но, конечно же, я умру, если мне не суждено быть с человеком, которому принадлежит мое сердце. Он растопит тебя, от тебя останется лужица, молвил ей Хьюм, но молвил это молча, в мыслях; никогда она еще не была так красива, как в этом подвенечном платье, белом, точно снег, с кружевами в виде узоров инея, с голубым, словно толстый лед, поясом, и с лицом, изострившимся от желанья и счастья, в складках белой прозрачной вуали.

Первую неделю медового месяца молодые проводили в доме невесты, а уж после должны были отправиться в путь. Каждое утро, как они спускались из своей опочивальни к столу, все глаза устремлялись на них. Постельные девушки шептались о счастливых пятнах крови на простынях, а сами-то простыни, прибавляли они, так уж смяты, так потревожены! Королева высказала королю наблюдение, что молодые супруги никого не видят, кроме друг друга, и король подтвердил с некоторой грустью – похоже, это действительно так. Острые черты его дочери еще резче обозначились, глаза становились все ясней, голубее, и, как можно было понять, она спиною, затылком ощущала появление смуглокожего принца, еще до того, как войдет он в двери. Южный принц передвигался бесшумно, как кошка, говорил крайне мало и ни с кем во дворце не соприкасался, даже рукою, кроме своей жены. Кажется, он с трудом удерживается, чтобы не начать трогать свою жену на людях, отметил про себя Хьюм, наблюдая, как тонкие смуглые пальцы Созамма мгновенно пробегают по ее спине в тот же миг, как принц, отлучившийся всего-то на полчаса, вновь склоняется над ручкой принцессы с не столь уж необходимым приветственным поцелуем. Не укрылись от внимания Хьюма и еле внятные розовые метины на коже принцессы, напоминавшие ожоги или следы плети; были они внизу шеи, чуть видные из-под ворота, и на внутренней стороне рук выше запястий, прикрытые рукавом. Разговаривая с принцессой, Хьюм хотел спросить, не больно ли ей, и уже открыл было рот, но увидел, что она его не слушает, а смотрит через его плечо на дверь, откуда спустя миг появился принц Созамм собственной персоной. Что ж, если ей даже больно, подумал Хьюм, отлично зная принцессу, она, стало быть, счастлива.

Ночи медового месяца Огнерозы и впрямь были неописуемой смесью наслаждения и муки. В том, что касалось человеческого общения, и она и муж ее были неимоверно робки друг с другом. Говорили они мало, и то, что говорили, было самым обыденным, заурядным. Огнероза словно откуда-то издалека слышала свой собственный, серебристо-ясный голос – голос какой-то вежливой незнакомки, которую случайно поселили в одной комнате с двоими этими молчаливыми, снедаемыми страстью существами. А Созамм, чьи темные глаза в минуты молчания ловили ее взгляд, смотрел все больше на белые простыни или за окно, когда держал речь; и в глубине души она знала, что его недоговоренные, шепотом сказанные фразы самому ему так же в диковину, как ей – ее собственные скованные, банальные слова. Но когда он дотрагивался до нее, его теплые сухие пальцы по-особому заговаривали с ее кожей. И когда она касалась его наготы, то одновременно и смеялась и плакала – от упоения его золотистым теплом, его тайной нежной мягкостью и твердостью его изящного костяного строения. Ощущения женщины-ледяницы отличаются от ощущений прочих женщин, но вот насколько сильно – Огнероза не ведала, не имея опыта для сравнения, и навряд ли сумела бы точно назвать и определить мучительную негу, которая ею владела. Теплокожим существам лед причиняет ожог, поэтому лед и огонь они воспринимают не столь уж различным образом. Прикосновение к жаркому телу принца было для Огнерозы не только чем-то знакомым, близким к отраде льда, но и чем-то иным. Обычные женщины в миг высшего наслаждения чувствуют себя тающими, утекающими куда-то, как песок или как река; ледянице тоже дано было это познать, но с некоторым отличием, а именно: все ее существо становилось жидкостью – за вычетом некой сосульки, обитавшей в глубине, от сосульки отрывались водяные капельки, того и гляди растает вся, обратится в ничто. В некое мгновение, сама не своя от неги, она возжелала сделать этот последний шаг, в ничто, в никуда, и тут же закричала от страха уничтожения. Тогда тонкие смуглые пальцы приоткрыли ей бледно-голубоватые веки, нежный шепот сказал: «Ты уходишь? Не уходи!» И со вздохом она вернулась обратно.

Когда утренний луч пробрался в комнату, он застиг их спящими в объятьях друг друга, среди скомканных белых простыней, кое-где ставших красными. Также обнаружились розовые отметины на бледной, прохладной ее коже: отпечатки ладоней вокруг ее тонкой талии, и следы от нежных поглаживаний, так напоминавшие след хлыста, и еще горело розовое сердечко, где совсем не сильно прикоснулись его губы. Увидав все это, он ужаснулся, как же он причинил ей столько вреда? Ничего страшного, отвечала она, ведь она частично ледяница, такова уж ее природа, таковы свойства кожи ледяницы – отвечать на всякое прикосновение розовым и красным. Созамм не мог поверить своим глазам и повторял: я принес тебе вред. Ничего, ничего, говорила Огнероза, это знаки моего наслаждения, моего удовольствия. Я сейчас их прикрою, чтоб никто, кроме нас, не видал, как мы счастливы.

Внутри же у нее тихо, но ощутимо колыхалась маленькая водная лужица, прежде бывшая частью твердой и сияющей сосульки…

Путешествие на новую родину оказалось долгим и утомительным. Огнероза завернулась в белый плащ с капюшоном, отражавший солнечный свет. И чем дальше они ехали на юг – через темные леса, через поросшие густой травой равнины, – тем все меньше одежды оставляла она под белым плащом. Прибыли в порт, где вокруг говорили на каком-то незнакомом им языке, и сели на созаммский корабль, который их там поджидал. Несколько недель длилось плаванье – то по свежему ветру, то в шторм, а то в полный штиль. Этот штиль длился два дня и две ночи, морская поверхность была гладкой как стекло. Созамм получал огромное удовольствие от морского пути. У него имелась корзина со стеклянным дном, в которой спускали его за борт на канате, сквозь дно ему видно, какие существа обитают, снуют там, в зеленой воде. На нем была надета одна лишь повязка вокруг узких бедер, в штиль он спрыгивал в море, и плавал вокруг корабля, и даже нырял под корабль, и весело окликал из воды Огнерозу. Та сидела, по-прежнему закутанная в белое, на палубе, слабея понемногу, и отвечала ему еле слышно. Он вытаскивал на палубу сосуды и ведра с морской водой, изучал на их примере рябь, пузырьки и волнение. А еще обожал он смотреть на морскую гладь при лунном свете, как глянцево она вдруг вспучивается в каком-нибудь месте и тут же опадает, и на светящиеся дорожки. В лунные часы Огнероза чувствовала себя немного ожившей. Становилось прохладнее. Она сидела в тонких одеждах на ночном холоде, улыбалась, когда муж показывал ей чертежи, наблюдения над морской прозрачностью и отражением. Иногда он играл на своей удивительной длинной флейте, Огнероза внимала в восхищении. Плыл и плыл корабль. С каждым днем становилось все теплее. С каждым днем воздух был словно чуть гуще, веял исподволь зноем.