Такова история цивилизации: строят, разрушают, отстраивают заново. Век за веком. Не потому, что цивилизация движется скачками, а потому, что она никогда не стоит на месте, даже если вроде бы уничтожена.

Но не все разрушители – солдаты. Некоторые – идеалисты, любители лезть не в свои дела. Вроде тех, кто в девятнадцатом веке рвался перенести все научные сокровища Монте-Кассино в построенную по последнему слову техники Национальную библиотеку в Неаполе, где за ними ухаживали бы трудолюбивые технологи по самым передовым архивным методикам того времени. Какой же бесстрашный воин положил конец этому дурацкому проекту? Не кто иной, как Уильям Юарт Гладстон, британский премьер-министр и непоколебимый столп англиканской церкви. Правда, удивительно, что такой человек вдруг заступился за бенедиктинские рукописи? Но Гладстон был необычным политиком – он обладал воображением. Его волновала не роскошь, которой окружен настоятель Монте-Кассино: настоятели аббатства уже много веков были большими шишками в католической церкви, подчинялись только лично папе римскому и имели право при служении торжественной архиерейской мессы переменять последовательно семь драгоценных митр. Экран заполняет лицо Гладстона, похожее на морду льва, и я вижу в нем человека, одержимого романтической идеей преемственности истории и упорного интеллектуального поиска. Семь драгоценных митр – это в своем роде очень хорошо, но лучше всего их воспринимать как символы и атрибуты непрерывной духовной и интеллектуальной традиции.

Неужто эта традиция в самом деле идет от великого святого, Бенедикта Нурсийского?[58] Брокуэлл (мне кажется недопустимой вольностью именовать его «Брокки» – оставлю это имя для употребления родителей и престарелых тетушек) определенно так не думает. Когда Бенедикт – тогда еще не святой, а просто энергичный ревнитель веры – решил основать монастырь, он выбрал место на горе Кассино, потому что там когда-то стоял храм Аполлона, сохранившийся до шестого века нашей эры. Первым делом Бенедикт приказал разбить изображение бога и уничтожить его алтарь. И сам был среди разбивавших.

Изгнал ли он полностью Аполлона с горы Кассино? Он так думал, но мы вправе задаться вопросом – а не продолжал ли аполлонический дух жить под бенедиктинской рясой? Жизнь не делится на черное и белое, даже если так считают великие мудрецы вроде Бенедикта. Разве его сестра, известная позже как святая Схоластика, не основала свой собственный женский монастырь в пяти милях от Монте-Кассино и не встречалась с братом раз в год для обсуждения священных материй? Как ни тяжел был пятимильный путь, женский дух все же утвердил себя в Монте-Кассино. Не улыбался ли при виде этого Аполлон (где бы он ни был в то время)? Даже Бенедикт не смог изгнать женское начало из обиталища богов, хоть и отогнал его на пять миль от своего Дома Господня.

Свет духовный, как знал тогда (и, вероятно, знает до сих пор) Аполлон, не является достоянием только одного пола. А Бенедикт и его последователи дорого заплатили за то, что им это никогда не приходило в голову. Впрочем, они сильно продвинулись по своему пути, особенно если учитывать, что шли они на одной ноге.

Что же он такое, Брокуэлл Гилмартин, лежащий без сна в чужой гробнице, не в силах сомкнуть глаз после артобстрела и удивительного спасения? Что он собой представляет? Молодой канадец. Крохотный винтик в огромной машине, сейчас явно нацеленной на уничтожение великого памятника культуры, который ничего не значит для воюющих, кроме того, что мешает союзным войскам двигаться на Рим. Брокуэлл обречен своей эпохой встать в ряды разрушителей, но надеется, если переживет войну, вернуться на работу в университет и снова стать созидателем. Поскольку он канадец, он обречен быть провинциалом, как те новозеландцы, которые первыми превратили монастырь в кучу щебня. Но и у нас, провинциалов, размышляет он, есть свое место, причем важное, ибо мы не обманываемся мыслью, что судьбы мира и мировой культуры полностью зависят от нас. Другие – французы, англичане, даже поляки, – вероятно, лелеют некое заблуждение в этом духе. Американцы уж точно, поскольку они прирожденные крестоносцы, уверенные в собственной правоте, даже когда очень смутно представляют, во имя чего сражаются. Но мы, провинциалы, побуждаемые десятком причин, из которых даже не все полностью ошибочны, пристроиться в хвост очередного крестового похода – тоже в своем роде вдумчивые зрители, мы созерцаем политические и культурные конвульсии и, возможно, менее пристрастно оцениваем важность того, что творится у нас на глазах.

Нет, я не Гамлет…[59] Литературный ярлычок, весьма уместный для молодого преподавателя.

Если я выживу на войне, думает Брокуэлл, я все еще буду стоять в самом начале своей жизни и карьеры, какой бы она ни оказалась. Что же за мир уготовали мне эти разрушители и упразднители?

Мир без веры. Во всяком случае, таково всеобщее мнение. Прошлый век был великим веком богоубийцы. Ницше, безумный, как шляпник, но кое-какие его идеи оказались весьма притягательны, а без величественных безумцев наша культура была бы весьма унылой. Фрейд, утверждавший с убедительной ловкостью хорошего писателя, что любая вера, любая религия – иллюзия, порожденная детскими страхами. Бертран Рассел, который терпеть не мог религии, но все силы отдавал благородным начинаниям, невинно веря, что их благородство заключается единственно в их полезности для человечества. Они все хотят все свести к одному. К Человеку.

Можно ли винить этих одаренных, красноречивых людей за то, что их тошнит от системы, которая почти две тысячи лет кормила большую, влиятельную часть человечества? Что она может сказать в свое оправдание? Разве христианство не близится к старческой деменции? Христианство: система верований, которая возникла в основном на Ближнем Востоке и в Средиземноморье и начинает трещать по швам, когда ее натягивают на глобус, охватывая жителей холодных климатических зон. Система верований, которую невозможно примирить ни с одной мало-мальски эффективной системой правления или устройством экономики, но которая, как говорят, тем не менее совершила переворот в наших представлениях о справедливом обществе и принесла сострадание в мир, доселе имевший слабое понятие о чем-либо подобном. Спорить в этом ключе можно бесконечно.

Но одно предельно ясно Брокуэллу: если он выберется из этой заварушки целым, он не сможет принять манеру своего века – сводить все к тривиальностям. Для него неприемлем этот дух, так банально проявляющийся в банальных людях и заставивший кое-кого из самых убедительных мыслителей прошлого века возвести систему, в центре которой стоит человек. Брокуэлл не хочет жить в мире, который торжественно болбочет про Науку с большой буквы, не понимая, что великие ученые одержимы сомнениями. Наука, якобы обещающая уверенность и ясность, существует лишь в воображении невежественных масс, считающих, что ее задача – улучшать зубную пасту и тампоны. Голодные овцы задирают головы и получают в пищу загаженный воздух и ядовитый мусор. Английская литература, радость его жизни, никогда не росла на подобной почве. Во что же он может верить?