Пропавших детей было десять. Да, восемь девочек и два мальчика. И мальчики пропали немного раньше остальных, так что их можно в расчет не брать. И еще – это не оборотней дело, но как же долго шел он к этим выводам! Глупец.

Восемь – это мало. Восемь – это именно то, что изначально сбило его с толку. Если бы вместо того, чтобы бегать по сгоревшему хутору в поисках неизвестного артефакта, он сложил два и два… Точнее, восемь и четыре. Странный пожар на хуторе со следами явного магического вмешательства объяснялся просто – колдуну нужны были недостающие дети. А Башня была идеальным местом для уединения. Там можно прятать не только уродство.

Вот они, искомые двенадцать. Четверо детей, живших на хуторе и забранных Джованни в Белькину башню, плюс восемь девочек, исчезнувших раньше, в сумме дают двенадцать, число, идеальное для нескольких магических ритуалов. Оболонский пока не понял, для какого именно, обо всех них он знал только понаслышке, но даже от одного их описания стыла кровь… Маг опять пришпорил лошадь.

И все-таки… Одиннадцать девочек и один мальчик. Это неправильно… Детей со сгоревшего хутора было четверо, это верно, но из них три девочки и один мальчик. Обычно для ритуала выбирают девственников одного пола, да и не станет Хозяин дерзать сделать по-своему, в обход древних обычаев… Кто же последняя девственница? Так может, сама Ситецкая? Нет, какая из нее девственница, рассмеялся про себя Оболонский, неожиданно вспомнив восхитительную белизну гладкой упругой кожи плеча, обрамленного кружевами… Что, кстати, ее держит возле Гедеона? Неужели она ничего не подозревает?

Кто двенадцатая? С трудом отогнав видение улыбающейся из-под вуали Катерины, Константин попытался сосредоточиться на своих рассуждениях.

Возможно, Матильда Брунова? Неожиданный вывод, показавшийся на первый взгляд нелепым, оказался не так уж плох. Матильда могла оказаться совсем не такой, какой ее представляла забавная дочка Сигизмунда Рубчика. Матильда была бунтаркой, это верно, но кто знал, каковы были границы ее безумств? Возможно, мораль ее была куда строже представлений о ней горожанок?

Итак, двенадцать девочек, девушек. Зачем? Зачем? Зачем? Короткое слово четко выбивалось в стуке копыт по сухой земле дороги. А ведь неважно зачем, важно лишь то, что пока они живы. И переживут ли нынешнюю ночь, зависит от того, успеет ли он…

Незаметно болотная низина сменилась лесом, низко опущенные ветки хлестко оставили отметины на лице всадника. Он с трудом видел, куда скачет. Фонарь вырывал из тьмы круг света, слишком маленький, чтобы быть полезным. Оболонский пригнулся к шее лошади, опустил лампу пониже, однако скорости не снизил – дорога каждая минута. Тропинка была узкой и с трудом различимой, но она была, и этого было достаточно. Не однажды пришлось останавливаться на развилках, спешиваться, поднимать лампу повыше, вглядываться в темные силуэты деревьев, узнавать и мчаться дальше, подгоняя уставшее животное и подгоняясь страхом не успеть.

Когда дорожка вывела его к полянке среди вязов, откуда начинался настил через озеро к Белькиной башне, Оболонский едва не вздохнул с облегчением – полночь вот-вот наступит, но еще не наступила. Спрятав небольшие золотые часы в кармашек сумки, Константин спешился и погасил лампу – в ней не было больше нужды.

Озеро светилось. Мертвенно-бледный зеленоватый свет колыхался на тихих водах как ряска, негромкий всплеск то здесь, то там говорил о чужом присутствии. Были ли то безобидные рыбешки, решившие глотнуть воздуха, или русалки с бездонными глазами, поджидающие глупую добычу, Константину было все равно. Он шел по шаткому, плюхающему водой настилу и видел перед собой только одно – темный силуэт башни.

В какой-то момент он переступил невидимую границу – на мгновение его охватила паника, когда ему почудилось, что вместо воздуха он вдохнул воду. Но только на мгновение.

Он не оглянулся назад, в безопасность. Краем сознания он понимал, что возврата нет, что идти вперед – это чистое самоубийство, но мысль эта проскользнула как-то отстраненно и равнодушно. Он шел на смерть с открытыми глазами.

Легко открылись ворота. Вообще-то он ожидал, что они будут заперты. Но коль открыты… Оболонский вошел. Пустой двор. Совершеннейшая, режущая слух тишина. Казалось, здесь нет никого. Казалось, все спят, а он явится непрошенным гостем посреди ночи, переполошив и перепугав до смерти… А разбуженная хозяйка гневно отчитает его за глупые шутки.

Но он шел и шел, каждой клеткой своего тела ощущая чудовищные разряды магических сил, бушующих рядом, в двух шагах. Он шел, дрожа от переполняющей его чужой энергии, слишком чуждой и непомерной, чтобы он мог ее удержать. Шаг, другой, третий. Дверь в башню тоже оказалась незапертой. Он на мгновение помедлил, прежде чем ухватиться за медный шар дверной ручки, потом медленно потянул дверь на себя и вошел.

В гостиной, где всего несколько дней назад его принимала Ситецкая, было темно и пусто. Так пусто и безжизненно, что невольно думалось об ошибке, что на самом деле здесь никого нет. Однако изменения все же были. В сторону был сдвинут стол, на полу валялись стулья, а из-под занавеси в углу пробивался тусклый свет. Оболонский подошел ближе, нагнулся и потянул за массивное кольцо, вделанное в дверь в полу. На лестнице, ведущей вниз в подвал, стояла порядком оплывшая одинокая свеча. Будто специально, чтобы не заблудился, подумал Константин, отгоняя внезапное мерзкое предчувствие.

Девять невысоких ступеней. Каменный подвал, размеры которого нельзя было определить, поскольку стены потерялись в кромешной темноте. Единственное, что можно разглядеть в двух шагах от себя – грубая кладка стен, свидетельство о долгих веках забвения. Низкий потолок, Константин едва не касался его макушкой. Пол, заново покрытый глиной и утрамбованный до твердости камня. Додекагон, двенадцатиугольная звезда, выложенная желобками в глине и намертво распластавшая свои ровные острые лучи по полу. Запах страха, тяжелый аромат множества специй и трав, жаркая вонь воскурений, тонкими струйками дыма, поднимающимися вверх.

Дюжина девочек, безучастно лежащих внутри звезды головами внутрь. Лица бледные и пустые, глаза закрыты. Руки разведены в стороны, касаются одна другой, замыкая круг. Ноги связаны какими-то плотными травянистыми стеблями, между волокнами которых зажаты высокие черные свечи. Свечи зажжены, но почти не дают света – за пределами магической фигуры совершенно темно, безо всякого намека на полумрак и тени, будто свет оттуда выпит дочиста, досуха. Вот почему Оболонский никак не мог разглядеть противоположную стену подвала, а ведь он не должен быть слишком большим. По логике. Правда, при разгуле магических сил логика не всегда помогала. Да и органы чувств – тоже. Все, что Оболонский сейчас видел – это парящий в абсолютной безжизненной пустоте додекагон с человеческими фигурами внутри, а единственной связью с реальностью оставался он сам, стоящий в падающем сзади полукруге неяркого света свечи.

По желобкам в глине, образующим двенадцатилучевую звезду, пробегали крохотные зеленоватые змейки молний, заставляя магическую фигуру светиться. Но то была сконцентрированная сила, а не кровь, которой обычно удерживают эту силу на месте, чтобы провести ритуал. Не кровь этих впавших в забытье бледных девочек, а значит, Константин пришел вовремя.