– Никогда про такую не слышал, – маг поднялся, кривясь от внезапной боли. Казалось, в его теле нет ни одной целой косточки, кожу покрывает сплошной синяк, а во внутренностях пробита дыра. Но человеку свойственно преувеличивать, сказал сам себе Константин, стиснув зубы и делая шаг вперед.

– Оно и не мудрено не слышать, – снисходительно ответил Стефка, носком башмака поддевая бестию и переворачивая ее.

– Да уж, женщиной ее не назовешь, – мрачно пошутил маг, отводя взгляд от сморщенной, собранной неопрятными складками кожи на впалой груди, резких нечеловеческих скул лица и выступающих острых зубов, – Как ей удавалось скрывать свой облик? Я не почувствовал ни малейшего присутствия магии, а ведь это не заурядное чародейство, от этого за версту должно нести магией.

Но Стефка только недоуменно пожал плечами, а Оболонский ответа и не ждал. Подошел Лукич, заставил выпить укрепляющий отвар. Травы против ожидания Оболонского прояснили сознание и кое-что напомнили.

– Я не помню, что случилось, – не столько растерянно, сколько сердито сказал он, – Но я не мог ее убить. Разве что она сама удавилась от разочарования, – маг мрачно обвел глазами ведьмаков, пристально вглядываясь в каждого, – Так что же произошло?

– Ну, когда мы приехали, вы все валялись в подвале. А кто живой – узнали позже, – осторожно откликнулся Порозов, переглянувшись с остальными. Ведьмак легко поднялся, отряхнулся и подошел ближе, – Да будет тебе, чародей, ты живой, дети спасены, а она мертвая. Чего там вспоминать – было, не было? Живи да радуйся.

Оболонский неприязненно скорчил гримасу, махнул рукой и спустился к самой воде. Постоял немного, с каким-то нервно-болезненным испугом глядя на водную гладь, присел, зачерпнул в ладони воды, напился. С недоумением посмотрел на сбитые костяшки кулаков. Потом стянул грязную, окровавленную сорочку, прополоснул ее в чистой озерной воде, вытер ею лицо, смывая пот и кровь. Легкий ветерок коснулся влажной кожи, нежными прикосновениями даря прохладу. Оболонский улыбнулся и прикрыл глаза, борясь с приступом головокружения.

– Он умер? – раздался удивленно-безликий голос сзади. Никто не заметил, когда очнулась Матильда, никто не услышал, как она подошла ближе. Девушка застыла на берегу, невидящим взглядом вперившись в уложенное на песке и накрытое попоной тело Джованни.

Лукич бросился к ней, в утешении дотронулся до плеча.

– Он умер? – еще раз повторила девушка, порывисто сбрасывая руку лекаря, – Мой папа?

В этом «папа», сказанном на французский манер, последний слог вдруг взвился жалобно-капризной нотой, похожим на крик чайки – надрывный, резкий, плаксивый. Ведьмаки замерли, в любой момент готовые броситься на помощь.

– Это правда, – сама же себе ответила Матильда. Голос ее, только что звучавший болью и страданием, стал бесцветным и пустым, – Он умер.

– Откуда ты знаешь, милая? – задушевно спросил Лукич, осторожно прикасаясь к девушке, словно это был дикий, пугливый зверек.

– Он сказал, – апатично ответила Матильда, кивком указывая на Джованни, – Хвастал, что отравил моего папа… Я спала, я все время спала… А когда просыпалась, он поил меня чем-то, и я засыпала… И девочки… А когда мы не хотели пить, он смеялся, что это не отрава, как у моего папа…

– Как Вы сюда попали? – Оболонский жестом указал на башню, а когда девушка непонимающе прищурилась, пояснил, – Вы уехали кататься и исчезли. Вы же не сюда ехали?

– Нет, – помотала головой Матильда и вдруг вымученно улыбнулась, – Мы с Романом хотели пожениться. Папа о нем и слышать не хотел. Он должен был ждать меня у Бесьего пальца, да только до Тышки я не доехала. Джованни…, – она нервно сглотнула и отвернулась.

– Ну-ну, тише, все позади, – привычно закудахтал Лукич, похлопывая девушку по плечу.

– Роман – это Куница? – нахмурился Оболонский.

– Похож, правда? В нем есть что-то хищное. Но он не плохой, правда-правда…, – она как-то вдруг осунулась и покачнулась, – А папа больше нет…

– Идем, милая, – мягко обхватив девушку за плечи, лекарь осторожно повел ее к ложу из веток, – Тебе отдохнуть надо. Видишь, ты же на ногах не стоишь…

Тихие уговоры да искренняя забота Лукича сделали свое дело – пару минут спустя девушка прилегла и даже согласилась выпить немного целебного отвара.

– Придет ли она когда-нибудь в себя? – спросил Константин, когда Лукич, посекундно оглядываясь на уснувшую Матильду, подошел ближе.

– Девица молодая, крепкая, – осторожно ответил лекарь, – Бог даст – выдюжит.

Оболонский задумчиво кивнул, опять погрузившись в свои мысли.

Ведьмаки выжидательно стояли на берегу, настороженно переглядываясь между собой, а он сидел у воды, наблюдая, как успокаивается зеркальная водная гладь… зеркальная… зеркало… отражение… вторая Катерина…

– Мне кажется, – неуверенно начал он, в любой момент ожидая издевательского смеха ведьмаков. «Мерещится тебе, дружок? А ты травок попей, особых»… Да и сам он не мог поверить в то, что видел, но образ врезался в память, как резец в камень, – Там была молодая женщина. Светловолосая. Она…

– Говорил же я, надо было сразу рассказывать, – в сердцах бросил Лукич, не заметив предостерегающего жеста Алексея.

– Неужели? – язвительно и резко спросил Оболонский, чувствуя, как подозрения волной поднимаются в нем, – О чем же вы забыли мне рассказать?

– Александра, – простонал-выдохнул Порозов, не зная, куда девать руки, – Сестра Германа. Мы и не знали…

– Где она? – прорычал Оболонский, не дав договорить.

– В Звятовске, в гостинице.

Они ожидали взрыва, ожидали долгих расспросов и упреков. Но маг молча натянул мокрую сорочку, привычно подхватил неизменную чародейскую сумку, вынесенную из башни предусмотрительным Лукичом, вскочил в седло первой попавшейся лошади и ускакал. Все случилось так быстро, что только пару минут спустя Порозов всплеснул руками, звонко хлопнул ладонями по бедрам и нервно расхохотался:

– Слыхал я про то, что маги не любят врагу спину показывать. А я только спину его и вижу. То ли мы не враги, то ли наш чародей… немного чудной!

А Оболонский был уже далеко. Он мчался вперед, подгоняя лошадь, но мысли его улетали еще дальше. Он не пытался догадаться о первоначальных причинах, побудивших сестру Германа Кардашева объявить войну шалойской ундине, и так было понятно, что эти причины существуют, но он знал, что получит объяснения. Правдивые ли, полные, откровенные – вопрос другой, но получит. Да и не важно, по большому счету, что стало причиной ненависти Кардашевых к редкостной бестии, ибо Оболонский почти обо всем уже и сам догадался. И застать саму Александру он уже не надеялся, странная незримая связь с этой девушкой, незнакомой и в то же время непонятно близкой, позволяла ему предугадать то, что произойдет дальше. И он заранее смирялся с этим. Девушка все время была на шаг впереди, а он не видел, не замечал, даже не знал о нем, хоть ее существование и было очевидно.