Савки, Филипп кое-как управляя парой, только в ночь добрался до условного места, где поджидали его Данила с Антоном. Завадский был не в духе, молчал, рассказал только о том, куда подевался Савка, и велел по прибытию немедленно искать новые места для укрытий.

Последнему удивился Данила.

– Все изместья меняем, Филипп?

– Все.

– Почто же?

Завадский не ответил, а Антон сидевший рядом с Филиппом потянулся вперед и дал управлявшему лошадьми Даниле легкий подзатыльник.

– Дурень! Топерва у них тот, овый о нас все ведает! – сказал он, после чего воцарилось тягостное молчание.

***

На следующий день Завадский встретился с Артемьевым на заброшенном зимовье кочевников в сосновом отъемнике примерно в десяти верстах к северу от Томского острога. Артемьев якобы дознавался по следу беглых холопов, учинивших расправу над земским бурмистром в Волочаевской сепи, продолжая исполнять поручение Карамацкого. Надо признать бунты и убийства купцов и даже приказчиков в небольших острогах охватили весь север разряда от Томска до Кети. Даже Завадский слышал о них, едва ли не каждый день.

Подполковник выглядел спокойным и расторопным, Филипп с самого утра был задумчив и хмур.

– Воевода признает тебя новым полковником. – Сказал Завадский подошедшему Артемьеву.

Тот заглянул ему глаза.

– Благая весть. Обаче я хотел бы услышать сие от него.

Филипп покачал головой.

– Встреч с ним больше не будет. Слишком опасно. Теперь все общение только через его помощника.

– Я же рискую своей шкурой.

– Мы все рискуем, но ты получаешь больше всех.

– Ты еже сице зело сердит? – улыбнулся Артемьев. – Какой помочник?

– Афанасьев.

– Еже истынь [друг]. Афанасий верный пес его. Сойдет! Собавь [объяви] нам встречу.

Завадский посмотрел в глубину леса, неохотно кивнул.

– Во-ся! Сие годе! – хлопнул его по плечу Артемьев и вскочил на коня, которого подал ему Бартошников. – Не тяготись, Филипп, буде мало потом и твоя лихва [прибыль]! Паки повечеряем с тобою!

Завадский остался один. После вчерашнего случая с Савкой он решил не брать никого с собой на такие встречи. Он поглядел вслед поскакавшим по просеке Артемьеву с Бартошниковым и двинулся было следом, однако далеко уйти ему не удалось – сделав несколько шагов по округлой полянке, вырубленной для зимовья, из лесу со всех сторон со страшным нарастающим криком выскочили на него разномастные всадники – не то холопы, не то казаки, а более всего похоже – разбойники. Они принялись бешено кружить вокруг него, поднимая снежные вихри. В окутавшем снегу мелькали конские морды, зажатые в руках ножи, батоги. Внезапный удар свалил Завадского с ног. Он тотчас вскочил, но очередной удар батога даже через бушлат больно ожег ему спину.

Он упал на колени, топот копыт утих, снежная круговерть оседала, обнажая силуэты опьяненных анархической силой вчерашних невольников – служилых и холопов. Многие из них спешились, и открыв рты с любопытством предвкушающих кровавую потеху простолюдинов глядели на захваченного купца. Завадский поставил ногу, чтобы подняться, но удар кулаком в лицо снова опрокинул его. Сев кое-как на колени, он увидел крупные капли собственной крови на снегу. Надвинулась тень. Перед ним топтался тяжелый конь в малиновой попоне, на котором восседал Истома.

Завадский прошелся взглядом по его расписным красным сафьяновым сапогам с загнутыми носами, заправленным в них шерстяным ноговицам, роскошному темно-синему суконному кафтану с золотыми нашивками. Лицо Истомы с его неизменным проницающим взглядом вкупе с прямой осанкой делали его похожим чуть ли не на римского императора из какой-нибудь пафосной эпопеи. Очевидно на его новое войско, все это производило впечатление, но Завадский не сумел удержаться и растянул окровавленные губы в улыбке.

– Эти шмотки тебе не идут, – сказал он плюнув кровью в снег, – в лаптях и драном зипуне ты выглядел каноничнее, а в этих похож на ряженую обезья…

Договорить Филиппу помешал очередной удар. Сразу же его схватили, и снова усадили на колени. Истома уже спешился и опустился на одно колено перед ним.

Шею Завадского кто-то прижал отточенным лезвием сабли, надавив сзади коленом и вынуждая держать голову прямо. Он видел две руки в перчатках по обе стороны от своей головы.

– Быстро ты забыл, что я сделал для тебя. – С трудом проговорил Филипп, стараясь не двигать головой и шеей, но ходивший кадык неприятно скоблило лезвие.

Истома как обычно немигающе глядел ему в глаза.

– Я не забыл. Но я не забыл и то, еже ты заставил меня сделать.

– А ты думал что я тебе сраный волшебник? За все надо платить.

– Ты платил?

– Всю свою жизнь.

– Обаче видать, того мало.

– Что тебе нужно?

– О сем тократ [только что] ты толковал зде с псом Карамацкого?

Завадский криво улыбнулся.

– А что у него спросил? Кишка тонка?

Истома сделал знак глазами куда-то наверх и лезвие слегка погрузилось в шею. Завадский почувствовал сладко-жгучую боль, теплая струйка потекла по шее и ниже под бушлат и рубаху по ложбинке между грудными мышцами.

– Ты упрекнул меня будто позабыл я о том, еже сделал ты для меня. Обаче винись ведать еже година [время] зде ныне не будет прежней. И нам ижей – дом и мы зде домовиты [хозяева]. Аки [если] ты встал на сторону наших ворогов, то бысти тебе ворогом единако [также]. Хочешь моей возблагодарности – вот она тебе! – Истома щелкнул пальцами, легко поднимаясь на ноги.

Лезвие убрали с шеи Завадского. Он тотчас приложил руку к раненой шее и тоже поднялся. Отняв руку, Филипп поглядел – вся ладонь в крови.

– Бери своих людей и уходи прочь из Томской земли. Понеже [поскольку] в другой раз я отсекну тебе голову.

– Ты ничего не знаешь.

– Негли [может быть] – вашей мышиной возни. Но большие алкания [желания] твои – тайна невеликая. – Сказал Истома, заложив руки за спину. – Обаче я не хочу ни смерти твоей, ни войны с тобой.

Сам безоружный, но в окружении молчаливых вооруженных головорезов он выглядел зловеще.

Завадский достал платок, приложил к шее и двинулся на толпу.

– Ты ошибаешься, – произнес он, проходя мимо Истомы.

– Егда стань нашим братом! – крикнул Истома, оборачиваясь.

Завадский остановился перед расступившейся толпой, оглянулся.

– То есть твоим слугой?

Истома подошел к нему, глядя в глаза.

– Слуга ты ныне. А братьев я не убиваю.

– Вранье! Ты мыслишь как они и потому