свиток и сунул его на самое дно сундука, прикрыл сверху другими свитками, после чего захлопнул крышку и поспешил в трапезную.

***

– А ну стой! Стой! – еще издали закричали смурные казаки из первой сотни Карамацкого.

Обозники настороженно умолкли, потянули поводья, сбрасывая скорость. В первой сотне служильцы у полковника были самые отборные – верные и лютые. Руководил этой сотней Ермилов.

Короткий пятисаночный обоз остановился перед свежевыструганными сосновыми рогатками, преграждавшими дальнейший путь. К первым саням подошел высокий пятидесятник со шрамом на лице, сделал манящий жест. Посыльные острога уже наученные, покорно протянули ему сундук с наклеенной расписной фигурой: «Вне стен Тобольского острога не открывати».

Пятидесятник достал ключ, легко открыл сундучок, стал нагло рыться в нем – брал каждый свиток, глядел на печать, швырял обратно. Свиток, поднятый им с самого дна, заинтересовал его. На печати стояло клеймо воеводы Томского разряда, а на подкладке имя и чин отправителя: «Письменный Голова Семен Федорович Бутаков».

Пятидесятник отошел, сломал печать, развернул, стал читать. Выражение непроницаемого лица его никак не менялось, но закончив читать, он махнул казакам у коновязи.

Прибежали два крепких коренастых казака разбойной наружности.

– Доставить, Терентий Михалыч?

– Коня давай. Самолично доставлю.

Казаки переглянулись.

– Живее!

***

Степан с ужасом взирал на полковника Карамацкого. Только что страшный пятидесятник со шрамом принес его дяде какой-то серый свиток со сломанной печатью. Тот развернул его и жадно читал, не реагируя на вопросы племянника. Степан заметил только, что дядины глаза потемнели во время чтения, а на лежавшем на столе кулаке его побелели костяшки. Затем Карамацкий встал и улыбнулся, глядя мимо племянника – да так и замер, будто его заколдовали. Никогда таким страшным не видел Степан своего дядю.

Наконец, отмерев, Карамацкий повернулся к пятидесятнику.

– Разве тебя читал еже ов? – спросил он, кивнув на стол, где лежал свиток.

– Нет. – Ответил хмурый пятидесятник.

– Не вздумай никому сказывать, еже поминается там воевода. Уразумел?

– С меня и на дыбе не дознаются, Осип Тимофеевич.

***

День сегодня выдался солнечный, лютоморозный. Изразцовую печь в коморе Ивана Ивановича растопили по-черному, сам он сидел в богатой соболиной шубе, но ноги все равно прихватывало от окна. Афанасий принес самовар, заваривал как узвар кантонский чай с медом, однако утреннее благодушие воеводы таяло – одиннадцатый час уже, а педантичный Бутаков до сих пор не явился. Хотел воевода помимо важного разговора, словесно приласкать обидчивого заместителя своего – похвалить, как решил тот беспокойство воеводы относительно укрепления острожных стен. Присланные земствами со всего разряда мужики работали споро – за два дня выстроили три яруса новых мостов у южной стены, сделали подпорки тынам, укрепили железом. Так и за неделю управятся – одной головной болью меньше.

Выпив две кружки цинского напитка, воевода позвал Афанасия.

– Не пришел ли Бутаков?

– Не пришел, Иван Иванович.

– А кто гремит внизу?

– То Григорий крыльцо чинит.

Тут вдруг за окном раздался истошный женский визг.

Иван Иванович вскочил, бросился к окну – если прижаться правой щекой к самому краю, то можно увидеть часть двора Бутакова и край его избы. Там творилась какая-то суета – бегала дворня, кричали, мелькали зипуны, валенки.

У воеводы похолодело в груди, он бросился к дверям, скатился на первый этаж по лестнице, выскочил в мороз, тотчас на него чуть не упали бежавший следом Афанасий и рындари.

На дворе письменного головы образовалась толпа: дворня, казаки, караульные, кружили-лаяли собаки.

Завидев приближающегося воеводу все стали бросать на него испуганные взгляды, расступаться.

– Что такое? – строго спросил Иван Иванович и тут на него выбежала жена Бутакова – Прасковья, с непокрытой головой, волосами развевающимися на бегу, словно у медузы Горгоны, перекошенным от ужаса белым лицом и домашнем платье в такой лютый мороз – она напугала воеводу.

Она принялась что-то кричать, но Иван Иванович ничего не понял. Ее оттащили от воеводы, а сам он уже подошел ко двору. Все смотрели на него.

– Где Семен Федорович? – спросил он.

Двое мужиков указали на распахнутую дверь избы.

Воевода двинулся туда.

У дверей стоял старик Федосеев, приказчик Бутакова.

– Не ходил бы ты, Иван Иванович.

Воевода на секунду остановился, поглядев на него, затем нахмурился и быстро поднялся по крыльцу. В нос ударил запах бойни. Бутаков прошел первую горницу, шагнул направо, где располагалась комора его заместителя и замер – на полу лежал обезглавленный Бутаков. Его отсеченная голова покоилась на его же животе, в зубах – серый свиток, измазанный кровью.

Мрачнее тучи вышел из избы Иван Иванович, оттолкнул подошедшего было Федосеева. Толпа спешно разбегалась, пропуская воеводу. У изгороди он остановился, будто пес учуявший что-то, медленно повернул голову налево. Там, в отдалении у ворот сидел на коне Карамацкий в окружении дюжины своих боевых рындарей. Воевода встретился с ним взглядом, тот же приподнял голову, не отводя глаз – смотрел нахально, властно.

Воевода стиснул зубы, зашагал к своим хоромам, на ходу кликнув Афанасьева, крутившегося позади вместе с рындарями.

– Еже, Иван Иванович? – возник перед ним Афанасий, глядя преданными умными глазами.

– Вонми, иди теперя домой, ин еже кто спросит по пути, скажешь захворал, – говорил воевода, поглядывая как Карамацкий со своей гикающе-свистящей ватагой покидает острог, – на деле же бери лучшего коня и тайно скачи в ночь на Волацкую ярмарку, да сыщи там Гегама, что торгует железными яблоками…

***

Завадский стоял перед иконой Спасителя, удерживая в руках тонкую восковую свечку и сосредоточенно смотрел на крохотное колеблющееся пламя. В церковном полумраке огоньки плясали в тронутых слезами глазах. Покатившаяся со свечки капля воска обожгла пальцы. Игнорируя боль, Филипп поднял взгляд на икону. Изображенный Спаситель походил на безумца – возможно все дело в скудости света и избытке черного цвета в потемневшей от времени иконе. Завадский видел только глаза, тьма скрадывала все что ниже, краска сливалась с ней. Приподнятые к переносью брови изображали скорее крайнюю степень меланхолии нежели скорбь, а темные тона сгущали степень расстройства. Завадскому показалось, будто гнетущий взгляд сгущает пространство перед собой, смешиваясь с его ядом и был рад, услышав тихий кашель позади.

Там, в глубине притвора запертой церкви на сундуке со свечками сидел Савка, которого он взял, несмотря на уговор о встрече один на один. Завадский все еще не уверен был в своих силах справиться с лошадьми в самый ответственный момент и потому взял с собой лучшего конника.

Позади раздались шаги, но