Истома прищурил глаза.

– Единаче обучил ты меня верно. Стрекалом по вые и всему конец, всему еже ты сице долго строил. Это ты разумеешь?

– Этому ты учишь своих людей?

Проницательный взгляд Истомы тронуло удивление.

– А за что идут на смерть твои люди?

– Спроси у них сам.

– Уже. Ты сказывал, еже они твои братья, обаче они зовут тебя спасителем.

– И настоящий спаситель прежде сам пошел на смерть.

Истома растерянно посмотрел в сторону. Оборотная сторона его выразительного лица – почти детская искренность в отображении всех эмоций.

– Что, ты уже чувствуешь его? – усмехнулся Завадский. – Вбил поди себе в голову, что снизошла какая-то благодать от него? Не обманывай себя: ты сможешь разворотить многое, если тебе хватит ума, но если ты уже боишься – ты обречен.

– И как не бояться?

– Я говорил тебе.

– Ложь!

– Не я даю себе имена.

***

Карамацкий был пьян одним из самых зловещих своих видов опьянения, при котором он выглядел абсолютно трезвым, а хмель становился ядерным топливом его неисчерпаемой ярости, готовой выплеснуться в самый неожиданный момент. Он сидел за столом, подперев кулаком подбородок, наливаясь тяжкими паранойяльными думами. Думалось помимо прочего ему о том, как хорошо было бы выкопать труп Бутакова, и рубить его топором или мотыгой, а после сжечь его останки под произнесенную архимандритом Варлаамом анафему. Но еще более хотелось ему рвать воеводу, он собственными руками разорвал бы его мерзкую рожу, но увы: прощаться с воеводой – прощаться с разрядом. Разрядных воевод назначает царь и смерть Дурново, даже случайная или по причине болезни означала прибытие в острог нового воеводы, который вряд ли окажется таким же трусливым и мягкотелым, как Дурново, позволявшим вертеть собою словно куклой, да к тому же без нового полковника. Хотя кукла-то куклой, а поди ж ты, чего устроила! Не доглядел, Осип Тимофеевич! Ну ничего, зажмет он теперь эту паскуду в ежовых рукавицах, запрет в коморе, чтобы только под нужными фигурами закорючки ставила. Да и в монастыре пора бы порядок навести, распоясались там вольнодумцы да советчики, прикрываясь служением господнем. Небось тот старый полоскун Варлаам и науськал воеводу. Ох, дел сколько! А монастырь зело богат – пашенных земель и крестьян вровень с разрядными, к этому ружа, денежное и хлебное содержание, да крупнейший рыбный промысел в Сибири. Весь разряд рыбой кормят, в Тобольск продают. Хороши чернецы! Пора бы и на сию кормушку своего человека усадить.

Карамацкий посмотрел на племянника, которого последнее время решил учить жизни. Можа ему поручить? Всяко лучше просьбы его о месте Скороходова. Столь открытое кумовство подлинной власти только бы навредило, а тут – простор. Да и Варлаама прижать – дело несложное, как раз для Степана.

Все эти обрывочные, незавершенные думы перескакивались с осколками желаний, фрагментами приятных воспоминаний о расправах, новыми заботами об отложенных прежде делах вроде полыхающих вокруг Томска бунтах и отсутствия вестей от Пафнутия. Мысленный круговорот прервал слуга, доложивший о прибытии Артемьева.

Карамацкий встал, ко всеобщему удивлению молча обнял вошедшего бульдожьелицего своего заместителя, затем также молча до краев наполнил серебряную чарку хлебного и протянул ему.

Артемьев залпом осушил поданную Карамацким чарку, браво крякнул, отер усы тыльной стороной ладони и стал докладывать о розыскных делах и проведенных дознаниях. Было схвачено уже пару десятков бунтовщиков, но сведения которые давали они на пытках и даже на очных ставках рисовали довольно странную общую картину. Один бунтовщик указывал зачинщиком какого-то мелкого целовальника из Ондатрова, другой простого холопа или казака, третий божился, что зачинщик – десятник Маковского острога из сотни есаула Копыто и все названные руководили мелкими отрядами, будто сами по себе, и восстания те происходили стихийно.

– Обаче не верую я в это, Осип Тимофеевич, – высказал по окончании доклада свое мнение Артемьев, – кто-то стоит за ними, и смутьян овый не такожде прост.

– А елико Бутаков со Скороходовым и заварили, коль промеж них даже казаки имеются, а топервы вдосталь по привычке, учуяли слабую руку? Ин как бы ни то было, прежде надо дать понять людям, еже нужа в разряде по-прежнему сильна. Казни на площадях всех бунтарей, дабы все видели еже буде с коегаждым, овый смеет мутить воду. Ныне нам много надо справити. Ничего, Олег Павлинович, разберем со всеми.

Артемьев кивнул.

Карамацкий тем временем поглядел в сторону и грозно улыбнулся.

– Нет, ин боло [ведь] кто мог подумати. Скороходов! Дозде [до сих пор] в голове не складучися! – воскликнул он, хлопнув по колену.

Захмелевший от полной чарки Артемьев подошел к сидевшему боком у стола Карамацкому, произнес ласково-уважительно:

– Брось ты кручиниться да терзать себя, Осип Тимофеевич, иже он убо присно на тебя смотрел косо. Поди и сплетни распускал за твоею спиною, себе годные.

Карамацкий поднял на Артемьева взгляд, умасленный сиюминутным порывом любви к собутыльнику. Тут впервые заметно стало, что он пьян – голова Карамацкого слегка покачивалась, глаза будто плавали в пространстве.

– Задним-то умом все сильны, ин яко же мы братец овую гадюку проглядели? Ума не приложу!

– Яко же проглядели? Да ежели б не твои караулы, Осип, на дорогах, кто бы мог уразуметь, еже за всем стоит воевода?

Глаза Карамацкого вдруг потемнели, но Артемьев этого не заметил – он уже был достаточно пьян и продолжал слегка заплетающимся языком рассыпать похвалы уму Карамацкого, благодаря которому вовремя удалось раскрыть заговор воеводы против полковника.

Между тем, от Степана, который был трезв и за последние недели пребывания подле дяди, хорошо изучил его повадки, не ускользнули микроскопические странности в поведении Карамацкого.

Когда разболтавшийся Артемьев уводил взгляд или поворачивался, Карамацкий смотрел на него так же как он смотрел на Бутакова, когда ножом отпиливал ему голову.

Степан почуял неладное. Между тем, когда подполковник снова повернулся, Карамацкий неслышно поднялся за его спиной, так что Артемьев вздрогнул, обнаружив перед собой полковника в такой близости.

Карамацкий расплылся в улыбке, обнял одной рукой Артемьева.

– Ведаешь чем на самом деле худы крысы? – заговорил он, скалясь, будто мучимый сильной изжогой. – Оне не серьезные вороги тебе – жалкие и трусливые грызуны, обаче худо то, еже внутри они. И грызут, не останавливаясь – твои кишки, сердце, душу. Грызут и грызут. Грызут и грызут. А ты истекаешь кровью, и ничего не можешь, будто твоя же плоть терзает