В сумерки, в трагическом полумраке на кладбище Сен-Женевьев дю Буа, где его хоронили, я бросила в его могилу горсточку русской земли.

Но я забежала вперед. Вернемся к годам моей личной деятельности.

В 11 часов вечера как-то раз зазвонил телефон и Жан Витольд оповестил нас с братом о своем визите. Часов у нас вообще особенно не наблюдали, и никто не удивился. Все же я слегка оторопела, увидев в дверях рядом с нашим приятелем высокую фигуру в длинном черном одеянии с черной же повязкой на глазу. Католические кюре не были у нас завсегдатаями. Витольд представил нам аббата Карла де Ниса, известного музыковеда.

Цель их визита сразила меня окончательно. Город Эпиналь в Эльзасе решил заменить свою ежегодную «историческую процессию» фестивалем старинной музыки и поручил аббату художественное руководство. Помимо ряда концертов была задумана постановка оперы Жана-Филиппа Рамо «Кастор и Поллукс», давно уже выпавшей из репертуара. Как во всех операх той далекой эпохи, каждый акт в ней заканчивался большим балетом. Хореографическую часть Карл де Нис желал поручить мне.

Предложение для меня небывалое! Врасплох!! В 11 вечера!!! Я совершенно растерялась. Аббат спешил на поезд: ответ требовался немедленно. Я что-то залепетала. Под столом Витольд безбожно наступил мне на ногу. Мой легкий вскрик они решительно приняли за согласие и поспешно удалились. Мы остались одни. Из своего кресла брат наблюдал за мной с интересом и ждал, что будет дальше.

На следующее утро мне была прислана партитура, и, перелистывая ее, я осознала все безумие этого предприятия. До тех пор я никогда не ставила балетов таких размеров, да еще с пением и по заказу, да такому ответственному. Сколько я ни протестовала, отказаться мне не позволили, предусмотрительно умолчав о том, что я должна буду и во время действия оперы заполнять сцену танцовщиками вместо спрятанных в оркестр хористов.

Ничего не оставалось, как искать выход из положения. Танцы той эпохи требовали особой техники и стиля исполнения, непохожих на виртуозные па-де-де XIX века. Отказавшись от приглашения «звезд», я устремила внимание на большие ансамбли и маленькие группы, ангажировав для этого двадцать четыре танцовщицы и шесть танцовщиков.

Дома тяжело болел брат. Тревога за него сжимала сердце, постоянно приходили врачи, я делала ему уколы днем и ночью. В студии нельзя было прерывать обычную работу, а тут еще Консерватория! Помогать некому, оставалось только носиться от одного к другому и действовать. Мой милый старенький пианист Владимир Александрович Нелидов, неизвестно по какой причине прозванный в студии «Кловисом», был просто в отчаянии: разучивала музыку я только отрывками, на лестнице.

День Троицы был решающим. Пока все парижане наслаждались весной на лоне природы, я в студии работала по десять часов подряд. Посередине репетиции вдруг появился дирижер, который должен был управлять всей оперой. Мы еще не были знакомы, и он зашел посмотреть, что у меня делается (как он мне признался впоследствии, он был настроен довольно критически). К счастью, мы репетировали «Ад», который был уже достаточно подготовленным и, скорее, удачным. Дирижер — Бруно Аммадуччи оказался чрезвычайно компетентным, талантливым и к тому же очень обаятельным. Мы понравились друг другу. Он остался доволен (и слегка удивлен), просидел в студии полдня, и у нас сразу установились отличные отношения. Уф! Экзамен был выдержан.

Кончать репетиции мы должны были уже в Эпинале, куда и отправились всей компанией. Первое, что я увидела, выходя из вагона, была яркая радуга. Как не обрадоваться такой примете! Действительно, оба мои сезона в этом городе обернулись счастливыми воспоминаниями.

Приглядывать за молодежью я захватила свою подругу еще со времен Сопротивления, Одетт Кебиан, добродушную, всегда веселую, не любившую обращать на себя внимание. Со своим мужем — морским офицером — они при немцах, однако, вели работу, за которую, по окончании войны во время торжественной церемонии на эспланаде Инвалидов[283] генерал де Голль наградил ее Орденом Почетного Легиона, Военным Крестом и Медалью Сопротивления. ОК, как мы ее называли, любила молодежь, крепко дружила со мной, аккомпанировала мне на уроках и радостно участвовала во всех перипетиях.

Нас поселили за городом в просторной вилле в самой чаще густого леса. На заре там паслись олени и козочки, кувыркались в траве зайцы. Два автокара возили нас в город на репетиции и в ресторан.

Зрительный зал находился под открытым небом. Курьезной формы крыша — продукт новейшей техники — построенная над сценой, охраняла нас от дождя и улучшала акустику. Спекталь был обставлен тщательно: пели первоклассные французские и итальянские певцы — Джульетта Маццолини из Ла Скала, Маргарит Паке, известный французский певец Камий Моранн, Эрик Марион и другие.

Восходящее светило — Бруно Аммадуччи, привезенный им оркестр из Милана, мужской и женский хор не оставляли желать лучшего. Зато декорации, эскизы которых с первого дня репетиций я тщетно требовала мне показать, были, возможно, сами по себе хороши, но не подходили ни к музыке, ни к хореографии. Фон последнего акта и «Балета светил и планет», служившего общим финалом, был весь испещрен, словно злобными бациллами, бесчисленными красными, желтыми, зелеными запятыми и закавычками, от которых рябило в глазах и безнадежно пропадали все группы и их танцы.

Главный балет — апофеоз всего спектакля — был обречен!

Наша работа на репетициях, которые длились всю ночь, расположила ко мне машинистов сцены. Увидав, как я убиваюсь, они посочувствовали. Огромный задник тайком был снят, разостлан на полу и в рекордный срок целиком закрашен в цвет ночного неба. Я знала, что это спасает балет и спектакль, ну а потом — будь что будет!

Вечером опера шла отлично, балет, изображавший ад, — в особенности. По окончании было много аплодисментов и цветов, и мы дружно кланялись, а затем праздновали успех. Я старалась не думать о том, что пережила при виде задника последнего акта ничего не подозревавшая художница — мадам Жакмен, жена известного гравера и директора Музея искусств Эпиналя. К моему изумлению, претензий не последовало.

На следующем спектакле я сидела в публике. Занавес последнего акта поднялся над небом, как ни в чем не бывало засыпанным пестрыми узорами. Без лишних разговоров они все были помещены обратно. Мы были квиты. Придя в восторг от такой остроумной мести, я подбежала к мадам Жакмен. Мы посмеялись, расцеловались и остались друзьями (тем более что мне-то главным образом была важна премьера с прессой и критиками[284])!

Спектакли проходили успешно. На последнем лил дождь, но