Избавленная от всех хозяйственных забот персоналом магазина, я могла теперь с десяти утра до десяти вечера, каждый день, включая воскресенье, безмятежно предаваться преподаванию и своим постановкам.

Работа закипела. Наплыв учеников требовал открытия новых классов. Мои «старшие» оккупировали всю территорию студии. Все они были очень молоды, непосредственны, любили танец, азартно работали и дружили между собой. При всяком удобном случае они засыпали меня вопросами. Наши беседы об искусстве, о балете в особенности, часто затягивались. Было радостно видеть, как они жадно слушали, зачастую пристроившись калачиком на моем «директорском» письменном столе (который, наверное, до сих пор не оправился от такого обращения).

Взаимное уважение сделало приемлемой для них мою строгую критику, а меня освободило от забот о дисциплине. В нашей школе тогда создалась редчайшая атмосфера, подобной которой я нигде не встречала.

Стена из толстого стекла отделяла балетный зал от просторного холла и позволяла зрителям, в нем сидящим, наблюдать за танцующими. Народу в холле было всегда много: свободные ученики, гости, родители. Заходили и балетные критики. Художники делали наброски. Младшее поколение мечтало о том времени, когда и оно будет допущено в зал.

Для некоторых посетителей холл этот стал роковым. В нем они заражались балетом — болезнью хронической и неизлечимой. Среди них был Жан Витольд, с которым я познакомилась у Грегори. Балет он любил и раньше (его первая жена танцевала), но теперь воистину не было большего, чем он, энтузиаста.

Польский граф Ян Витольд Ядлинский, знаменитый Жан Витольд, натура пылкая, непосредственная, обладал в высокой степени всеми качествами своего народа. Темпераментный, он гордо отстаивал свои жизненные взгляды и позиции. Ребенком Витольд уже был пианистом, и ему предсказывали блестящую концертную карьеру. Она оказалась прервана его отцом, деспотизм которого доходил до безумия. Он не желал и слышать, чтобы его сын стал артистом. Несколько раз мальчик убегал из дому. Его возвращали. Отец сначала определил его юнгой на военное судно, а после очередного побега запер в исправительный дом. К своему совершеннолетию Витольд испил уже горькую чашу страданий до дна.

Страсть к музыке уберегла его от крайностей и выковала характер, в котором воля и размах совмещались с сочувствием к человеку и преклонением перед искусством. Право всех живых существ на жизнь было для него священным. Как обрушился он как-то на своего сынишку, раздавившего жука! Несмотря на всю свою бурную натуру, Витольд был одним из самых чистых и щедрых людей, которые мне встречались в жизни. Его страстью навсегда осталась музыка. Произведения Моцарта он считал вершиной того, что создано человечеством.

Когда я с ним познакомилась, ему было сорок пять лет. Он уже воевал на стороне республиканцев во время Гражданской войны в Испании, был приговорен к расстрелу и только случайно уцелел, а затем выжил в немецком концентрационном лагере.

После войны он работал на радио. Его передачи — беседы о творчестве великих композиторов прошлого («Великие музыканты») — ежедневно слушала вся Франция от крупнейших специалистов до больных в санаториях, заключенных в тюрьмах, обитателей глухих деревушек, включая тех, кому раньше в голову не приходило интересоваться музыкой. Конечно, он в совершенстве знал свой предмет, но дело было не только в этом — о музыке он говорил страстно, вдохновенно. Нужно быть одержимым и бесконечно талантливым, чтобы в течение полутора лет ежедневно говорить о Моцарте и чтобы все боялись пропустить хотя бы одну фразу.

Неслыханный успех раздражал его конкурентов, и они добились снятия его программы. Тысячи писем от возмущенных слушателей (по тем временам — цифра небывалая) принудили дирекцию радио восстановить «Великих музыкантов».

Витольд написал несколько книг — о Моцарте, Бетховене, Шуберте. Но, видимо, бумага не могла передать огня, которым он горел. Мне по крайней мере эти его работы казались менее убедительными.

В 1950-х годах Витольд сделал любителям музыки (теперь и не подозревающим, чем они ему обязаны) бесценный подарок. В Италии, главным образом в Венеции, он разыскал в архивах библиотек и церквей рукописи композиторов XVI–XVII и XVIII веков, память о которых давным-давно была вытеснена Россини, Доницетти, Верди. Из произведений старых итальянских композиторов только изредка исполнялись виртуозные сонаты Скарлатти — и все! Трудно себе представить, что почти никто в то время не помнил произведений Монтеверди, Фрескобальди, Корелли, Вивальди, Джеминиа-ни. Благодаря Витольду мода на них мгновенно распространилась, а адажио Альбинони стало одним из любимейших музыкальных произведений. Талант Витольда-исполнителя тоже, хотя и с запозданием, нашел себе выражение. На концерты старинной камерной музыки его оркестра «Ансамбль Симфония», которым он сам дирижировал, билеты невозможно было достать.

Требовательный в искусстве к себе и к другим, он подчас сокрушался о своих слабостях в технике; однако инструменталисты с мировым именем — Жан-Пьер Рампаль, Пиерло[273] — участвовали в его ансамбле. Они безвозмездно музицировали с ним «для души». Повинуясь его дирижерской палочке, они увлекали слушателей на высоты редко достижимые и сами радовались — вот это музыка!

Видимо, Жану Витольду понравилось в моей студии, он стал приходить все чаще и чаще, и постепенно между ним, братом и мной завязалась тесная дружба.

Компания наша не унывала. Мы нередко встречались в крошечном ресторанчике на соседней рю Берген Пуаре, где еда была вкусная, а цены не высоки. Единственная официантка Жаклин за словом в карман не лезла, столы были покрыты клеенкой, круглая печка стояла, вероятно, столетия. Кроме нас этот ресторанчик посещали носильщики с находившегося поблизости Центрального рынка, продавцы птиц и животных с набережной, мелкие служащие «Бель Жардиньер» и девушки из «дома» напротив. Вели себя все чрезвычайно чинно. За столом возникали бесконечные разговоры, к которым охотно присоединялись остальные клиенты, особенно девушки. Витольд, когда был в ударе, читал настоящие лекции о музыке, а иногда прямо на стене показывались короткие фильмы о балете и живописи.

Как-то один из наших приятелей, художник, горько пожаловался на то, как трудно пробиться в Париже, если нет денег на организацию выставки. Я попросила хозяина одолжить нам его ресторанчик на несколько часов между обедом и ужином. Мы затянули стены рогожей и развесили пятнадцать картин. За несколько дней были разосланы приглашения: «В сердце Парижа, напротив Нотр-Дам, — молниеносная выставка картин Жака Камюрати. Только в среду 10 января от 14 до 19 часов. Вино и хлеб с сыром». (В Париже обычно на открытии выставки бывает роскошный буфет.) Моя идея развеселила прессу, получающую ежедневно множество торжественных приглашений. К нам пришли несколько критиков, множество публики. Художник продал две картины.

Тем временем дела студии, можно сказать, процветали. Способных девушек из моего класса