а прямо и настойчиво шагал за мной след в след. На перекрёстке с Солдатской улицей я шмыгнул в зеркальную дверь кафе, и, пройдя помещение насквозь, вышел в другую дверь, которую подметил ещё с улицы – она открывалась в короткий тупик за зданием. Притаившись за деревянными ящиками, наваленными там рядом с мусорными баками, принялся внимательно наблюдать за людьми, проходившими по проспекту. Мой «хвост» так или иначе должен был миновать моё укрытие. В самом деле, минуты через три я заметил человека в сером, туго перетянутом тонким поясом пальто, который, беспокойно оглядываясь по сторонам, прошёл по проспекту.

Я обомлел от изумления: то был редакционный уборщик Прохоров! Но что ему нужно от меня? Неужели же заговорщики поручили ему следить за мной? Да ну, вряд ли… Невозможно поверить в то, что серьёзные бандиты, какими, безусловно, являлись организаторы нападений на Обухова и Пахомова, доверили бы столь важное дело этому бедолаге. Я решился было догнать уборщика, и допросить его с пристрастием, прижав к стенке в какой‑нибудь подворотне. Но в последний момент удержался. Нет, это не вариант. Он, конечно, станет всё отрицать, скажет, что просто шёл по своим делам. А вот я себя скомпрометирую – моя настороженность может показаться подозрительной. Я решил сам проследить за Прохоровым, и, выйдя из переулка, пошагал за ним. Кажется, он был очень раздосадован тем, что упустил меня, и несколько раз взад‑вперёд проковылял по проспекту, заглядывая во все тупики и закоулки, наталкиваясь на прохожих и что‑то недовольно бормоча под нос. Так меня и не обнаружив, он сел в автобус. Поймав попутную машину, я сунул водителю крупную купюру, и приказал ехать следом. Но меня постигло разочарование – всего через две остановки, недалеко от центра, Прохоров сошёл, и направился к редакции «Терпиловки». Я прождал не меньше часа, но больше он из здания не вышел…

Вечером в гостинице я пролистал записи, отыскивая упоминания о Прохорове. Итак, в редакции уборщик в основном общается с Францевым – заходит к тому примерно раз в неделю, чтобы поболтать о своём бандитском прошлом. Сам Францев не очень дорожит этой дружбой – иногда он выслушивает калеку, иногда же довольно бесцеремонно выставляет его вон. Несколько раз я замечал, что Прохоров говорил сам с собой, точно также, как сегодня на проспекте. В беседах между журналистами тоже раз от раза мелькали упоминания об этом вместе с намёками на проблемы его со психикой. Впрочем, о том, что он где‑то лечится ничего, кажется, не известно. Что ещё? Не так давно Милинкевич обмолвился, что видел Прохорова в редакции очень рано утром, разгуливающим в одном нижнем белье. Он предположил, что тот ночует в помещении «Терпиловки». Интересно, это разовый случай, или у уборщика вообще нет своего жилья? Надо было выяснить это, и вообще разузнать всё, что возможно – откуда он, где родился, где вырос, как попал в банду, какую роль играл там, и как очутился, наконец, на своей унизительной должности в редакции. Он явно что‑то знает о происходящем, и этим обязательно надо воспользоваться.

Сделав необходимые пометки, я откинулся на спинку стула, и около получаса просидел в кресле, сложив руки на груди и задумчиво глядя в точку перед собой… Странно, но чаще и чаще мне казалось, что всё, происшедшее в последние дни – и случай в особняке, и сегодняшняя история с Прохоровым, и сами убийства – все эти события имеют какой‑то общий центр, некую черту, объединяющую их в одно целое. И мне думалось почему‑то, что разгадка тайны совсем рядом, и она куда проще, чем чудится сквозь напущенный кем‑то туман…

От размышлений меня отвлёк порыв холодного ветра, ворвавшийся через открытую форточку и резко обдавший мне лицо и грудь. Дрожа от озноба, я встал, чтобы закрыть форточку, но, подойдя к окну, замер, захваченный зрелищем, представившимся мне. К вечеру на улице приморозило, и пошёл снег, редкий в конце марта. Крупные белые хлопья в одночасье сплошным ковром покрыли деревья, дорожки, тёмные крыши домов и деревянные лавки. Снег искрами блестел в плотном свете фонарей, и в этом блеске было что‑то одновременно таинственное и торжественное. Казалось, природа готовится к какому‑то священному ритуалу, понятному ей одной… Я вспомнил, что, кажется, уже видел эту улицу такой много лет назад. Вроде бы мне было три или четыре года, и мы с родителями возвращались из аэропорта. Отец нёс меня на руках, и я, то просыпаясь, то засыпая снова, через слипающиеся ресницы наблюдал за летящим снегом… Или это было под Новый год, когда я, твёрдо пообещав себе дождаться Деда Мороза, долго не спал и, взобравшись в тёмной комнате на холодный подоконник, сидел, прислонившись лбом к заиндевевшему стеклу, и смотрел на улицу?..       Как я ни старался, но в точности вспомнить не смог. Что‑то рассеивало меня, мешало завершённости впечатления, и чувство это напоминало то, что испытываешь при неоконченном чихании или зевке. Я сначала явственно ощутил сознанием, а затем разумом понял причину этого. Нет, никогда Терпилов больше не будет милым ностальгическим городком из моего детства! Я сам разрушил своё прошлое, обменял его на будущие славу, деньги и признание, и отныне это место всегда будет связано у меня с событиями последних дней – с изуродованными трупами, убийствами, насилием… Жалость неизвестно к чему, тёплая, тягучая жалость, захватила и размягчила, обессилила меня, и я, выключив свет, не раздеваясь, лёг на кровать поверх одеяла. В странном холодном оцепенении пролежал не меньше часа, не засыпая и не двигаясь, словно прислушиваясь к чему‑то…

Очнулся я от громких звуков из соседнего номера. За стеной словно пытали кого‑то – женский хриплый и отчаянный визг перемежался со звуками ударов по телу и грохотом сдвигаемой мебели.

– Не на‑а‑а‑да! Я отда‑а‑а‑а‑ам! Я без де‑е‑е‑нег бу‑у‑уду! – взахлёб рыдала женщина. В номере на всю катушку включили радио. Но крик был громче.

– Пожа‑а‑алуйста, не‑е‑ет, я в полици‑и‑ию не пойду‑у‑у!

Вскочив с кровати, я вышел в коридор и направился к соседнему номеру. Но едва сделал два шага как дверь отворилась, и на пороге показался высокий полный мужчина, в одних синих тренировочных штанах с пузырями на коленях и с голой волосатой грудью, как росой покрытой крупным потом. Он за волосы выволок из комнаты отчаянно отбивавшуюся полураздетую женщину, и бросил её на пол.

– Па‑а‑а‑шла, – хрипло крикнул, напоследок поддав ей ногой в живот.

Я решительно шагнул к нему.

– Вызвал бабу, а прислали эту, – тяжело дыша, ответил он на мой возмущённый взгляд. – За две штуки