Эви гладила Грейс по спине, дымя сигаретой. Потом сказала:

– Если его не уволят, я сообщу в газету.

– Что? – Грейс выпрямилась. Эви всегда говорила самые неожиданные слова.

– У меня есть знакомый журналист. Пойду к нему, и уж он-то молчать не станет, – Эви махнула рукой, как будто дело было уже сделано. Струя дыма прочертила в воздухе подобие птичьего крыла, потом исчезла. – Главная медсестра ненавидит сплетни даже больше, чем нас. Я скажу ей, что название больницы появится во всех изданиях, и она тут же примется за дело.

– Неужели ты правда…

– Да до этого и не дойдет. – Эви чуть сильнее потерла ей спину. – Ты же видела главную медсестру. Она в бешенстве.

– Не могу поверить, – призналась Грейс. – Я никогда не думала…

– Понимаю. – Эви потушила окурок, положила в карман. – Но, как видишь, и у старой ведьмы есть сердце.

Грейс думала о том, чтобы поехать домой. Три дня отпуска давали ей такую возможность, и лишь теперь она поняла, что нехватка свободного времени была только оправданием. Она не была готова увидеть родителей и дом, навсегда связанный в сознании с событиями той ужасной ночи. Глядя на себя в квадратное зеркало, она четко поняла – она просто не хочет их видеть. Даже теперь, когда у нее появились накрахмаленные манжеты и много медицинских терминов в словарном запасе. Даже если бы дежурная медсестра выдала ей похвальную грамоту и три значка.

Месяцы, проведенные в больнице, раскрыли ей глаза. Ей пришлось столкнуться с тем, что родители считали пороками. С тем, о чем девушка из хорошей семьи не должна была и слышать. Она видела сифилитиков и матерей-одиночек, нежеланные беременности и неудачные попытки аборта с самыми чудовищными последствиями для матери и ребенка, мужчин, которые дрались, и мужчин, конечности которых оторвало на фабрике. Она видела детей, дома спавших вдесятером в одной кровати, детей, больных рахитом, видела их деформированные руки и ноги, раздутые животы, глаза, пустые от голода. Видела младенца, погибшего от пневмонии, потому что родители вовремя не смогли доставить его в больницу, и бледных, обреченных на смерть туберкулезников, лежавших в кроватях на террасах перед палатами. Так много страданий. Так много смерти. Ставя припарки на грудь и промывая раны, Грейс понемногу начала понимать что-то очень важное.

Все вокруг твердили ей – то, что с ней произошло, ее вина, следствие чересчур легкомысленного, чересчур дружелюбного характера. Это она вела себя с ним не как подобает приличной девушке, и пусть необдуманно, но дала ему возможность так с ней поступить. Эта ситуация стала результатом ее ошибки, и наказание, пусть жестокое и болезненное, было для ее же блага – единственное, что мог сделать отец для такой дочери, как она.

Но теперь Грейс была в этом не уверена. Выхаживая женщину, которую часто бил по голове ее приземистый, злобный муж, она чувствовала – та нисколько не виновата.

Вместо того чтобы поехать домой и увидеться с родителями, она одолжила у Эви велосипед, а у брата Барнс – палатку и провела эти три дня в поездках по округе и побережью. Тяжелый физический труд сделал ее крепкой и сильной, и, крутя педали, чувствуя, как ветер раздувает ее волосы, она ощущала, будто у нее за спиной выросли крылья.

Она нашла живописный уголок, где поставить палатку, и часами лежала там в тишине и одиночестве, слушая ветер и ночных птиц. Немного поплакала, но гораздо меньше, чем ожидала, и совсем не желала думать о том, как вернется в больницу, и о том, что будет, если доктор Палмер по-прежнему там. Старшая медсестра обещала обо всем позаботиться, а вера Грейс в ее слова была безгранична. Если главная медсестра так сказала, то так тому и быть.

В конце этого маленького отпуска Грейс набралась смелости и как следует рассмотрела себя в зеркале общественной бани. Тень пропала. Она вертелась туда-сюда, проверяла и перепроверяла, но тени не увидела. Даже маленькой отметинки не осталось. Как будто никогда в жизни и не было никакой тени.

Барнс и Эви обрадовались Грейс так, словно ее не было целый месяц. Эви расцеловала подругу в обе щеки, а Барнс сунула ей в руку большую плитку шоколада.

– Его уволили, – обрадовала ее Барнс. – Будет теперь работать в Йорке.

– Скатертью дорога, – заявила Эви.

– Бедный Йорк. – Грейс представила себе медсестер, таких же девушек, как она сама, как Эви и Барнс, и Палмера, который бродит по коридорам и тянется к ним длинными пальцами. Но что она могла поделать?

Словно прочитав ее мысли, Эви потрепала ее по руке.

– Всех не спасешь, Грейси. Мы должны думать о нашей больнице, а больница Йорка пусть сама о себе позаботится.

– Ты права, – Грейс вздохнула.

– Если тебя это обрадует, ты хорошая медсестра, – сказала Эви.

– Спасибо. – Грейс разломила плитку на кусочки, угостила подруг.

– Мне он никогда не нравился, – заявила Барнс, набив полный рот шоколада. Эви многозначительно посмотрела на Грейс, чуть приподняв бровь.

Грейс почувствовала, как улыбается. Эта улыбка словно пробила камень, лежавший у нее на сердце. Эви была совершенно права. Кто такая Грейс? Всего лишь медсестра. Все, что она может, – заботиться о своих пациентах, своей больнице, своих подругах.

Прежде чем приняться за работу, Грейс раскрыла книгу, подарок Томаса. За переплет была заложена бумажка с номером его телефона. У Грейс не поднялась рука ее выбросить, но и позвонить она не решалась. Теперь же она взяла этот листок и пошла к телефонной будке у дороги. Сердце колотилось; в ожидании ответа она едва не пришла в отчаяние.

– Привет, – сказал Томас после того, как прошла, казалось, целая вечность. – Я так рад, что ты позвонила.

Она чувствовала по голосу – он улыбается.

– Спасибо за книгу.

– У меня есть еще одна. Тебе точно понравится, – пообещал он. – Новый Вудхауз[25]. Издание не такое шикарное, но…

– Звучит заманчиво, – ответила Грейс. Повисла тишина. Грейс не знала, что сказать дальше, и надеялась, молчание нарушит Томас, но оно тянулось и тянулось. Он кашлянул, и девушка поняла – он волнуется ничуть не меньше.

Будь как Эви, сказала она себе. Что сделала бы Эви?

– Если хочешь, можешь пригласить меня на чай. В субботу к обеду я освобожусь.

– Это просто потрясающе, – его облегчение и радость были очевидны. – Я даже разорюсь на пирожное с кремом… ну то есть я не имею в виду – разорюсь, но…

– Замечательно, – ответила Грейс и в волнующих мечтах побрела обратно в больницу.

На следующий вечер, наводя порядок в их с Эви маленькой комнатке, пока не заявилась с инспекцией дежурная медсестра, Грейс поймала себя на мысли, что воспринимает эту комнатку как свой дом. Она расправила одеяла, убрала в ящик расческу и гребенку. Эви насвистывала себе под нос мелодию Коула Портера[26], что обычно отвлекало Грейс, но не в этот раз.