Завещание. О чем речь? Какое завещание могло интересовать Данилу?

Блять. Одни вопросы.

Я не ночую дома. Переехал пока в квартиру. В доме мне все напоминает о Лее. И это больно. Сука, я никогда не думал, что может быть так больно.

А я ведь так и не сказал ей, как много она значит для меня. За своей яростью и ревностью упустил главное.

Да. Я люблю Лею. Люблю. Я полагал, что уже никогда не испытаю это чувство вновь. Я любил только первую жену. Мать Данилы.

Но в мою жизнь ворвалась одна маленькая девочка. Хрупкая и беззащитная, но сумевшая пробить мою броню. Ранить меня. И сделать счастливым от этого.

Я не могу без нее. Не могу. Я потерял сына. И, если я потеряю и Лею и ещё одного сына, смысла жизни у меня не останется совсем.

Сердце защемило при мысли о том, что где-то бьётся сердце моего ребенка. Вдали от меня.

В ярости от своего бессилия я смахиваю со стола все, что на нём лежит. По пустынной комнате разносится шелест бумаг и грохот упавших вещей.

И в этот момент раздается звонок в дверь. Пришел Серый. Я ждал его. Он мне очень помогает в эти бесконечные дни.

Вот и сейчас он пришел с информацией.

– Мои люди выяснили, что Султан не появлялся в городе уже месяц. Сменил машины. Сейчас пробивают номера.

Сижу молча, уставившись в пол.

– Гром, что? Есть новости?

– Султан звонил.

– А чего ты молчишь? Ну? Значит, это, всё-таки, он. Собака. Что он сказал?

– Да, Лея у него, – не поднимая взгляд от пола, говорю. – Лея и мой сын.

– Гром, да объясни ты толком! – не выдерживает Серый. – Что он сказал? Что с Леей?

– У меня сын родился. Понимаешь?

– Как? Подожди! Как родился? Там? А Лея? Она как?

Его вопросы как ножом по сердцу.

– Не знаю, Серый, не знаю. Эта скотина ничего не сказал. Кроме того, что у него теперь не только моя Лея, но и мой сын! Мой ребенок! Понимаешь? Сука! Серый, я должен их найти!

Ударяю кулаком по столу.

– Успокойся, Гром. Тебе сейчас нужны трезвые мозги. Мы их найдем. Обязательно найдем. Султан не сказал, что он хочет?

– Сказал, – отвечаю, сам понимая, что это вообще не имеет значения. Я отдам ему все. Все, что он попросит. – Завтра придут его люди с бумагами. Я не могу рисковать, Серый, но чувствую, что этого ему будет недостаточно. Этот урод не остановится.

Серый соглашается со мной, кивая.

Какое-то время мы сидим молча. Пока Серый вдруг не восклицает:

– Гром, ты говорил, что Лее ещё месяца три до родов. Так?

– Ну да, – не совсем понимаю, куда он клонит.

– Значит, сын родился недоношенным. Так получается.

– К чему ты ведёшь?

– Я, конечно, не доктор, но полагаю, что недоношенному ребенку нужна специальная помощь. Ну, или как это у них называется. У меня племянница такой родилась. В реанимации детской пару месяцев лежала.

– Ты хочешь сказать, что мой сын в какой-то больнице? – спрашиваю со слабой надеждой.

– Вполне возможно, Гром. Надо думать над каждым вариантом.

Слабая вспышка надежды озаряет мою голову. И как я сам до этого не додумался? А что, если сыну не оказывают должной помощи? И, как будто отвечая на мой вопрос, Серый говорит:

– Султану нужно, чтобы твой ребенок жил. По крайней мере, пока он не получит от тебя все, что хотел. Так что, вариант с детскими реанимациями вполне рабочий.

– Эй, вставай давай, хватит валяться! – сквозь полудрему слышу грубый голос. – Ну!

Меня сильно толкают в бок.

Приоткрываю глаза и сажусь на кровати, поскрипывающей при этом железными пружинами.

– На, ешь, – мне в лицо суют тарелку.

Отворачиваюсь, даже не глядя, что в ней и не улавливая аромат.

Меня знобит. Обнимаю себя руками и чувствую резкую боль при касании груди.

– Где мой сын? – спрашиваю, глядя в стену.

– Ешь давай, – настаивает голос.

Поднимаю взгляд. Передо мной здоровый мужик в маске на поллица. Безразлично смотрю на него и опять ложусь.

– Встань! – командует он.

С грохотом ставит тарелку на тумбочку возле кровати и тянет меня за плечи.

– Сука! Нормального обращения не понимаешь?

Я подчиняюсь и встаю, но чувствую, что ноги подкашиваются. Какая-то незнакомая ломота в теле и опять эта боль в груди.

Тяжело выдыхаю и хмурюсь.

– Э, что с тобой? – спрашивает мужик и я обессиленно падаю на кровать.

Мужик бежит тяжёлыми шагами, каждый из которых отдается мне ударом в голове, к двери и кричит куда-то в коридор:

– Хозяина зови! Эта сука, похоже, окочуривается!

В комнату заходят ещё два человека. Я вижу только их ноги.

Они подходят ко мне.

– Что с ней, блять? – говорит уже знакомый голос с акцентом.

Холодная рука касается моего лба и я вздрагиваю. Потом эти же пальцы разводят мои веки.

– Сука. Ее надо в больницу вести. Подохнет ещё раньше времени.

– Где мой сын? – опять повторяю свой вопрос.

Но никто не обращает на него внимания. Они обсуждают между собой другую тему.

– Давай врача сюда позовём.

– А вдруг не успеет. Ей ехать часа два сюда. Ну, на хуй. И правда подохнет ещё. Я – за больницу. Громов не дурак. Попросит ещё фотки ее и ублюдка перед подписанием документов. Не труп же ему слать.

– Да, ты прав. Давай веди ее в машину.

Меня хватают за руки и тянут с кровати. Я безвольно подчиняюсь.

– Где мой сын? – несколько раз спрашиваю у людей в машине, пока мы едем куда-то.

– Да, заткнись ты! – не выдерживает тот, кто сидит рядом со мной на заднем сиденье. – Заебала. Сейчас увидишь своего ублюдка.

И впервые за долгое время у меня что-то проясняется в мозгу. Я с благодарностью и надеждой смотрю на ответившего мне человека.

– Трахнуть бы её, чтобы в себя пришла, – говорит он другому, сидящему впереди.

– Подожди, – отвечает тот. – Не время ещё.

Оборачивается и смотрит на меня.

– Да, трахнуть можно будет, – отводит взгляд и опять садится прямо. – Когда сделаем все.

– А что с ублюдком?

– А что с ним? Пусть живёт. В детдоме. Как отказник. Пусть Громов живёт и знает, что где-то растет его единственный сыночек. Документы уже готовят.