Она совершенно перестала соображать, напрочь забыла, зачем все это затеяла. Осталась лишь одна мысль — как же чудесно снова быть с Гилбертом, как она истосковалась по нему за годы войны.

Она сама не заметила, как вдруг оказалась на спине, а он смотрела на нее сверху вниз. Ну да, конечно, он всегда любил быть сверху — эгоистичный мерзавец. Ничего в этот раз она позволит, сегодня ему можно все… Она обняла его за плечи, и он погружался в ее разгоряченное тело, впивался в ее шею, сминал грудь. Так, как он делал всегда…

Мощная волна наслаждения накатила на нее, как прибой, Эржебет словно со стороны услышала свой истощенный крик, и обмякла под Гилбертом, чувствуя себя одновременно опустошенной и полной.

— Я так… люблю тебя… моя Лизхен…

Прозвучавший над ухом сиплый голос Гилберта заставил Эржебет вздрогнуть. Ее бросило в жар и на миг ей показалось, что вот-вот она испытает нечто, гораздо большее недавнего оргазма.

«Он сказал это… сказал…».

Эржебет решила, что ослышалась, и взглянула на Гилберта, собираясь попросить его повторить. Много-много раз… Он лежал рядом с ней с закрытыми глазами и мирно посапывал. Будить его было бесполезно.

«Мало лишь, что мужик во время траха может сморозить, — тут же едко процедил внутренний голос. — К тому же он был еще и пьян в стельку… Не обольщайся, дорогуша».

Но Эржебет все же надеялась, что утром Гилберт вспомнит свои слова… Ее саму окутала тяжелая истома пополам с усталостью, мысли уже ворочались с трудом, глаза слипались. Она прижалась к Гилберту, из последних сил накинула на них обоих одеяло. Уже погружаясь в дрему, Эржебет почувствовала, как ее обнимают сильные руки. Все-таки Гилберт действительно любил стискивать что-нибудь в руках во сне. Особенно ее…

***

Гилберт проснулся со странным ощущением удовлетворения. На душе было легко, светло и как-то… уютно, другого определения он подобрать не мог. Некоторое время он просто лежал, купаясь в этих чувствах. Уже давно ему не было так хорошо… Но, когда Гилберт открыл глаза и попробовал пошевелиться, то ему заметно поплохело. В голове зашумело, виски отозвались ноющей болью, перед глазами заплясали черные точки. Ничего удивительного, если учесть, как здорово он вчера надрался, осушил бутылок пять, не меньше. Вместе с воспоминаниями о попойке пришли и другие: о сокрушительном поражении, о гибели его армии… Но почему-то встававшие перед глазами картины кровавой бойни уже не вызывали такого отчаяния, как вчера. Да, Гилберт все еще скорбел по павшим товарищам, по каждому солдату. Да, его грызла злость от мысли, что он так позорно проиграл. Но все эти чувства были приглушенными, не такими болезненно острыми. Глыба всесокрушающего отчаяния больше не давила на него, Гилберт вновь ощущал привычную жажду действий. Даже несмотря на тупую боль в голове и слабость во всем теле, ему хотелось вскочить с кровати и начать составлять планы боевых действий.

«Ничего, мы еще повоюем! Так просто вам меня не завалить!» — Он мысленно усмехнулся и собрался сесть, как вдруг почувствовал под боком что-то мягкое и теплое…

Гилберт повернул голову и задохнулся от изумления: рядом с ним, свернувшись калачиком, мирно посапывала Эржебет.

«Какого черта? Откуда она тут взялась?»

В голове стучали тысячи молоточков, Гилберт морщился, но с завидным упорством продолжал продираться через свои воспоминания. Наконец, он кое-что нашел.

Вот Эржебет вошла в комнату, вот он посылает ее куда подальше, но она упорствует, кричит на него… К тому моменту, как она появилась, Гилберт был уже в дребадан, и сейчас удивлялся, как вообще смог хоть что-то запомнить… Картины в голове заканчивались на той, где он замахивался на Эржебет пустой бутылкой. Дальше зияла чернота, и как бы Гилберт не старался вспомнить что-нибудь еще, он получал лишь резкую боль в голове.

«Что же случилось? Что я делал? Что говорил?»

Ощущение, что из его жизни вывалился кусок и исчез в небытии, было невыносимо. И самым скверным было то, что в забытый отрезок времени вполне могло произойти что-то нелицеприятное. Гилберт прекрасно знал, что перепив, теряет контроль над собой. После определенного количества бутылок просыпалась темная часть его и без того не отличавшейся избытком добродушия натуры. Он мог вести себя как последняя скотина, и несколько случаев в прошлом это подтвердили. Например, однажды во время гулянки Гилберт, уже непонятно почему рассвирепев, едва не зарубил лучшего из своих генералов, а на утро не помнил, из-за чего начался весь сыр-бор.

И вот теперь он мучительно гадал, что он мог натворить этой ночью.

Гилберт с трудом сел, взглянул на Эржебет. Раз она спит рядом с ним, не нужно быть президентом Академии Наук, чтобы понять, чем они вчера занимались.

«А что если я… заставил ее… силой… Я ведь мог…»

В этот момент Эржебет заворочалась во сне, пробормотала что-то неразборчивое и недовольно скинула с себя одеяло, открывая взору Гилберта свое обнаженное тело. На краткий миг он залюбовался ею, захваченный плавными изгибами, молочно-белой кожей… Но затем затмил то, что портило идеальную белизну — синяки. Несколько на шее, еще больше на бедрах.

«Это… Это я сделал?»

«Кто же еще?» — издевательски передразнил внутренний голос.

Гилберт похолодел, воображение уже рисовало картины одна хуже другой. Он поднял на нее руку, взял силой. Избил!

Нет, конечно, они часто дрались — устраивали спарринги на шпагах, на мечах и, что греха таить, врукопашную. Гилберт никогда не делал скидок на то, что Эржебет женщина, оставлял ей синяки, она в долгу не оставалась. Но сейчас все было по-другому…

«Вот черт! — мысленно взвыл Гилберт, хватаясь за голову. — Я ведь наверняка еще и всякого дерьма по пьяни ей наговорил… Сорвал на ней злость!»

Гилберт запаниковал. Конечно, Эржебет не была кисейной барышней, да и за века, прошедшие с их первой встречи, она не раз видела его в скверном расположении духа. Оба горячие и вспыльчивые, они ругались и ссорились так, что ор стоял до небес. Но Гилберт помнил, в каком ужасном состоянии находился последние дни, как кричал даже не Фридриха, которого уважал и любил. И он мог сказать или сделать такое, что уязвило бы Эржебет до глубины души. Поставило бы крест на их и без того хрупких отношениях.

Больше всего на свете Гилберт боялся потерять ее навсегда.

«Вот сейчас она проснется и скажет, что больше не желает видеть мою мерзкую рожу», — хмуро думал он.

Будто в ответ на его мысли, Эржебет вновь заворочалась и медленно открыла глаза. С минуту они просто молча смотрели друг на друга, на губах Эржебет мелькнула было тень улыбки, но затем она нахмурилась.

— Доброе утро, — наконец выдавил Гилберт, попытался весело ухмыльнуться. Получилось скверно.

— Доброе, — эхом отозвалась Эржебет. — Как ты себя чувствуешь?

— Отвратно. — Он не нашел ничего лучше, чем сказать правду.