«Сколько же здесь не проветривали?!» — поморщилась Эржебет.

Тяжелые портьеры на окнах были плотно задернуты, и по комнате расползался липкий, чернильно-черный мрак. Слабый огонь в камине у дальней стены давно уже оставил попытки рассеять темноту, он освещал лишь полулежащего в глубоком кресле Гилберта. Когда Эржебет вошла, он как раз приложился к бутылке, которую сжимал в одной руке, и пил медленными, размеренными глотками.

Едва Эржебет сделала первый шаг в комнату, Гилберт опустил бутылку, небрежно вытер рот краем манжета и посмотрел на гостью в упор. Эржебет сразу же заметила, как он осунулся: заросшие щетиной впалые щеки, мешки под глазами, болезненно заострившиеся черты лица — Гилберт казался лишь жалкой тенью былого себя. Призраком Великого Пруссии. Но больше всего Эржебет поразили и напугали его глаза, абсолютно пустые, ничего не выражающие. Она так привыкла видеть в них постоянную смену эмоций: огоньки веселья, пламя гнева, всполохи ненависти, тепло костра. А теперь кто-то словно залил все водой, вытащил из Гилберта душу, и на Эржебет его глазами смотрела пустота.

— Уходи, — глухо произнес Гилберт ничего не выражающим голосом.

— Нет! — почти взвизгнула Эржебет, отвечая даже не ему, а своим страшным мыслям.

Она захлопнула дверь, быстро прошла к окну, со злостью дернула в стороны портьеры и распахнула ставни, впуская в комнату свежий вечерний воздух.

— Я не оставлю тебя одного в таком состоянии, — заявила Эржебет, поворачиваясь к Гилберту.

Сейчас она смогла разглядеть его получше и увидела, что его левое предплечье замотано какой-то грязной тряпкой. Подойдя ближе, Эржебет поняла, что это вовсе не грязь, а спекшаяся кровь.

— Да ты ранен! — она бросилась к нему, но Гилберт грубо оттолкнул ее протянутые руки.

— Отвали, — зло буркнул он. — Это всего лишь царапина…

— Ага, как же! Вон сколько крови! Когда ты последний раз менял повязку? Наверняка как замотался во время боя наспех, так потом и оставил! — напирала Эржебет, беспокойство за него мешалось в ней с яростью. — Дурная башка! А если будет заражение?! Так и без руки можно остаться!

— Заживет, как на собаке, — заплетающимся языком протянул Гилберт и едко улыбнулся. — Бешеной собаке… Вали отсюда! Мне не нужна твоя дерьмовая забота!

Гилберт вдруг перешел на крик, замахнулся рукой, явно собираясь швырнуть в Эржебет бутылкой. Она успела перехватить его запястье, с силой сжала, отбирая импровизированное оружие.

— Никуда я не уйду! — упрямо заявила Эржебет. — Я не брошу тебя в таком состоянии…

«Сейчас, когда все ополчились против тебя… Когда ты едва не погиб… Не брошу…»

Она резко замолчала, развернулась и, нарочито громко топая, прошла к двери.

В коридоре нервно переминался с ноги на ногу лакей.

— Принеси таз с теплой водой, чистые полотенца и бинты, — распорядилась Эржебет. — Живо!

Слуга испуганно икнул, поклонился и стремглав бросился прочь, а Эржебет вернулась к Гилберту. Он, казалось, слегка подрастерял свой боевой пыл, сгорбился, опустил голову на сцепленные руки и молчал. Гилберт выглядел таким подавленным, измученным, словно война выпила из него всю жизнь. Эржебет хотелось обнять его крепко-крепко, прижать к себе и позволить выплакать у нее на груди всю свою боль. Но, конечно же, Гилберт никогда не заплачет, он скорее бросится под прицел вражеских пушек, чем покажет кому-нибудь свою слабость. Даже ей. А Эржебет так хотела помочь ему. Сейчас она не думала о сложностях их отношений, она просто видела, что ее любимому мужчине плохо и пыталась сделать для него все, что возможно.

Она подошла к нему, осторожно погладила по плечу. Гилберт поднял голову, в его глазах застыла мука.

— Уходи, — вдруг вновь сдавленно произнес он. — Я жалкий… ты не должна… видеть… только не ты… уходи…

Но, противореча своим словам, он вдруг обнял Эржебет за талию, притянул ближе к себе, уткнулся носом ей в живот.

— Они погибли… Вся армия… Сорок тысяч… Из-за меня… — сбивчиво бормотал Гилберт. — Если бы не чудо, о котором все время талдычит Фриц, Берлин бы взяли… Все было бы кончено… Я был бы мертв… Мой народ… Столько погибших… Это моя вина… Я всего лишь хотел стать сильнее… Хотел, чтобы меня уважали… Чтобы мои люди с гордостью говорили, что родились в Пруссии…

Он крепче стиснул талию Эржебет, и она скорее почувствовала, чем услышала слабый полувсхлип-полувздох. Эржебет прекрасно понимала, что сейчас чувствует Гилберт, ей и самой довелось пережить сокрушительное поражение, но тогда никого не оказалось рядом, чтобы ее поддержать. Поэтому сейчас она не собиралась оставлять Гилберта одного.

Эржебет погрузила пальцы в его жесткие волосы, мягко погладила.

— Ты ни в чем не виноват, — ласково шепнула она. — Ты ведь старался ради своего народа. И ты так много сделал! Мало кто смог бы противостоять трем сильнейшим державам Европы так долго и успешно…

В ответ прозвучал горький смешок.

— Успешно, да?

В этот момент в дверь робко поскреблись, Эржебет осторожно высвободилась из судорожной хватки Гилберта и пошла открывать. На пороге стоял слуга, принесший все, что она просила.

— Благодарю. — Эржебет сухо кивнула. — На сегодня это все. Проследи, чтобы господина Пруссию никто не беспокоил до утра.

Слуга почтительно поклонился и поспешил ретироваться. Эржебет закрыла дверь на засов — сегодня ночью они побудут с Гилбертом наедине, все дела подождут до завтра.

— Теперь займемся твоей раной! — с преувеличенной веселостью объявила она.

Гилберт больше не кричал и не пытался прогнать Эржебет, он не сопротивлялся, когда она стала раздевать его. Но и не помогал, просто безучастно наблюдал, как она расстегивает пуговицы на его камзоле и рубашке. Гилберт лишь слегка поморщился, когда Эржебет принялась за его повязку: хотя она старалась действовать аккуратно, часть ткани прилипла к ране и снять ее, не ободрав кровавую корку, было сложно.

— Больно? — заботливо спросила Эржебет.

— Нет, — был краткий ответ.

Эржебет, наконец, освободила Гилберта от камзола и рубашки, сняла повязку и смогла рассмотреть рану — глубокий рубец от плеча до локтя. Кожа по краям чуть воспалилась, но гноя не было. Эржебет тщательно промыла рану, затянула бинтами.

— Готово, — объявила она. — Ты такой грязный… Дай-ка я тебя хоть оботру…

Она обмакнула в воду полотенце, провела по щеке Гилберта, стирая пятно гари, затем скользнула ниже, тщательно протирая грудь… Гилберт молчал, никак не реагировал на ее действия и смотрел прямо перед собой, пока Эржебет мыла его, точно ребенка или тяжело больного. Он послушно выполнял все ее просьбы, вроде «подними руку», «наклонись», но двигался вяло, как тряпичная кукла.

Протирая его спину, Эржебет на мгновение замерла: такая широкая, сильная спина, к ней хотелось прижаться, погладить старые шрамы. Во только… Сейчас Эржебет увидела совсем свежий рубец, тянувшийся от плеча к лопатке, он явно был заштопан кое-как впопыхах. Она не удержалась и, отложив тряпку, с трепетом коснулась изуродованной кожи, провела пальцем по изломанной линии. Гилберт едва слышно вздохнул — первая реакция за последний час, два, три?