бланков со стандартным: «Возвращаем с благодарностью». Похоже, что я выиграла свой первый бой, думала я, когда мальчишки-курьеры из «Кроникл» или «Уикли диспэтч» стали приходить ко мне на дом за статьями. В одну из недель я заработала двадцать фунтов. Такое случалось не каждый раз и даже не слишком часто, но было утешительным свидетельством того, на что я способна.

Мне удавалось находить для своих статей темы, необычные по тому времени. Помню описание сбора лаванды; очерк так понравился выращивавшим ее фермерам, что они прислали мне мешок свежесобранной лаванды. Много месяцев мое жилище было наполнено ее благоуханием. Как-то в поле я увидела старую женщину, она рвала ромашки у дороги; я подошла, и мало-помалу старушка поведала мне целую повесть о всевозможных хворях, которые излечивает этот цветок. И материалом для следующей моей статьи стали целебные травы полей и лесов Англии. И еще я написала о цветочницах, торгующих на Пиккадилли и Оксфорд-Сэркус.

— Нас девять, и все, кроме одной, — вдовы, — сообщила мне неунывающая пожилая цветочница на Оксфорд-Сэркус. После моих статей покупатели валом повалили к цветочницам. Само собой, женщины были довольны и всякий раз, завидев меня, непременно останавливали, чтобы поболтать и приколоть розу к моему платью. Зато интервью с молодой женщиной, которая задалась целью организовать союз домашней прислуги, и мои замечания насчет того, как английские хозяйки обращаются со служанками, не пользовались такой популярностью.

А был случай, когда я, можно сказать, подвела своих коллег.

В Лондоне одновременно находились две знаменитые американки: преподобная Анна Шоу и Шарлотта Перкинс Гилман.

Преподобная Анна Шоу была первой женщиной-священником, появившейся на нашем горизонте. А книги Шарлотты Перкинс Гилман раскрывали бесправие женщин и несправедливости, которым они веками подвергались «в мире, созданном мужчинами». Книги эти требовали признания материнства «высшим назначением человека», защищали необходимость политического, экономического и социального равноправия женщины, дабы она могла свободно осуществлять свои функции и бороться за улучшение общественных отношений.

Шарлотта Перкинс Гилман считалась тогда одной из самых блестящих феминисток — выдающейся писательницей, поэтессой и социологом того времени, которое получило название «века женщин». Но, человек застенчивый, она терпеть не могла газетной шумихи; никакой силой нельзя было ее заставить сфотографироваться для печати или дать интервью.

Я понятия не имела об этом, так же как и о том, что половина журналистов Лондона охотятся за ней, когда редактор одной вечерней газеты призвал меня в свой кабинет и предложил провести «небольшую беседу» с преподобной Анной Шоу, а заодно и с Шарлоттой Перкинс Гилман.

Американцев — я знала по опыту — следовало ловить с утра. Они славились своей непоседливостью, вечно были заняты, исчезали из гостиниц чуть свет; поэтому к преподобной Анне Шоу я явилась часов в восемь и, как и следовало ожидать, застала ее уже вполне готовой к началу трудового дня.

Дородная, средних лет женщина, воплощение здравого смысла и благодушия, она не видела в своем положении духовного пастыря ничего такого, из-за чего стоило бы поднимать шум; сан дает ей авторитет и полномочия слуги церкви, только и всего, говорила она.

Хотя вопрос о женском равноправии не представлялся ей таким уж важным, тем не менее она одобряла и поддерживала требования женщин, считая, что их влияние на общественные дела поможет уничтожить трущобы, потогонную систему, пристрастие к пьянству и проституцию, так же как и множество других бедствий, с которыми сама она вела борьбу.

Потом секретарь дал мне ее фотографию, и я отправилась к миссис Перкинс Гилман.

Как и большинство серьезно настроенных женщин моего поколения, я с большим восхищением относилась к Шарлотте Гилман; я прочла ее книги «Что совершила Дианфа», «Мир, созданный мужчинами», «Женщины в экономике» и считала, что работы ее прокладывают путь тому будущему, когда, по ее словам, «экономическая демократия будет опираться на свободную женщину, а свобода женщины неизбежно приведет к экономической демократии».

Миссис Гилман жила у друзей в Хаммерсмите, и я отправилась по адресу, который мне дали; я отыскала нужный дом, серое здание с гладким фасадом и зеленой дверью, и постучала, борясь с отчаянным желанием повернуться и удрать, — когда наступала пора действовать, на меня вечно нападал страх.

Дверь отпер мужчина, по всей видимости, хозяин дома. У жителей Хаммерсмита почему-то был этот богемный обычай — самим открывать двери своего дома.

— Да, да, — сказал он. — Миссис Перкинс Гилман дома. Входите, пожалуйста.

Едва я переступила порог прихожей, как на лестнице показалась сама Шарлотта Перкинс Гилман. Она только что вымыла волосы: кудрявые, серо-стальные, они влажными завитками падали на полотенце, прикрывавшее ее плечи. Легким шагом, чуть покачиваясь, она шла ко мне, улыбающаяся, непринужденная.

Я тут же заговорила о ее книгах: о том, как я читала их на родине, сколько читателей и поклонников у нее в Австралии. В Австралии женщины имеют право голоса, объяснила я, но в остальном их положение мало чем изменилось.

Миссис Гилман была заинтересована. Она задавала массу вопросов: о том, как женщинам Австралии удалось добиться избирательного права, о положении женщин и детей; ее интересовало законодательство о браке и разводе, трудовые установления, решение проблемы домашней прислуги. И широко ли применяется детский труд в Австралии?

Мы сидели в уютной комнате, обставленной в ранневикторианском стиле: обитые ситцем стулья, ящики с гиацинтами на окнах, книги в застекленных шкафах, старые картины на стенах. Так живо, от души мы разговорились, что я позабыла достать свой блокнот; почти забыла даже, что беседа с этой живой приветливой женщиной представляет для меня еще и чисто деловой интерес.

На ней было простое, скромное платье из темно-синей узорчатой ткани, без каких-либо претензий на моду. Лицо ее могло бы показаться бесцветным и незначительным, если бы не глаза того же цвета, что и гиацинты на окнах. Красивые глаза, глубокие, настороженные и бесстрашные. Ко всему она еще и привлекательная женщина, подумала я, непреклонно честная и матерински отзывчивая.

Но чувствовалась в ней какая-то тайная сдержанность и пуританизм. Ее любимым оружием было перо, непосредственно ввязываться в борьбу она избегала.

Когда я начала задавать вопросы личного характера, миссис Гилман спросила:

— Но кто вы, дорогая моя? Зачем вам знать все это обо мне?

В простоте душевной, не подозревая о ее предубеждении против репортеров, я ответила:

— Я представляю газету «Стар», и меня попросили взять у вас интервью для завтрашнего номера.

Она ахнула.

— Вы очень милая девушка, но я никогда не даю интервью.

С этими словами она схватила меня за плечи, почти бегом подвела к двери,