Как-то за чаем в Национальном клубе либералов я слышала спор по поводу государственных военных обязательств. Подполковник У. Т. Рэй, мой первый редактор из мельбурнского «Геральда», и генерал австралийских вооруженных сил Д. С. Хоад не скрывали своих опасений, но в то же время выражали уверенность, что министр иностранных дел Великобритании граф Грей сделает все возможное, чтобы империя не оказалась втянутой в сложные отношения на Балканах.

После объявления войны я, жаждавшая риска и новых впечатлений, предложила редактору одной весьма предприимчивой газеты послать меня в Сербию в качестве военного корреспондента. Он осведомился:

— А вы ездите верхом?

— Ну конечно! — заверила я его.

— Можете писать на машинке, сидя в седле?

— Никогда не пробовала, — призналась я. — Но, безусловно, смогу, если приторочить машинку к седлу.

Он рассмеялся.

— Дорогая леди, только очень крепкому мужчине под силу выдержать Балканскую кампанию. Вам это не по плечу. Да и потом послать на войну корреспондентом женщину — слишком большая ответственность для газеты.

— Зато это будет ново и тем самым ценно, — убеждала я его. Насколько мне известно, в то время еще не было женщин — военных корреспондентов. Но редактор, несмотря на всю свою предприимчивость, наотрез мне отказал.

Воскресным вечером перед объявлением войны мне пришлось видеть, как грузятся в эшелон ребята из частей военно-морского резерва, все возбужденные, полные хвастливой отваги, а на следующий вечер я услышала гулкий топот солдат, марширующих от соседних казарм под смех и приветственные возгласы женщин и ребятишек, которые бежали рядом, радостные, точно готовился парад. Правда, были и встревоженные, испуганные лица, слезы на глазах матерей и жен, провожавших мужчин; но все перекрывали воинственные крики и хвастливые разговоры о том, как наши парни единым махом разгромят немцев и к рождественскому обеду вернутся домой.

Первые списки убитых и раненых умерили крикливый оптимизм лондонцев. В бакалейных магазинах и овощных лавках не видно стало мужчин. По улицам под грохот военных оркестров маршировали колонны нескладных юнцов, клерков и подмастерьев, добровольно вступивших в армию. Хилые тела, убогая одежда и при этом юношеские лица, взвинченные жаждой подвигов, — весь вид добровольцев еще больше усиливал ощущение беды, нависшей над старинным городом.

Для каких-то целей начал формироваться женский вспомогательный корпус, и нужны были женщины, умеющие обращаться с лошадьми; я предложила свои услуги.

Суровая дама, к которой меня направили, спросила:

— Что же вы умеете?

— Я выросла в Австралии, — отвечала я. — Могу ездить верхом, задать лошади корм, оседлать ее, вычистить.

— Сумели бы вы отвести двадцать лошадей на водопой?

— Понятия не имею, — призналась я. — Смотря каких лошадей.

— Благодарю вас, это все, — решительно закончила разговор дама. — Вы нам не подходите.

Итак, пришлось продолжать газетную работу. Когда во Франции на средства, собранные с помощью леди Дадли, был создан австралийский госпиталь, я получила задание написать репортаж о нем для австралийских газет; военное министерство выдало мне пропуск на поездку в Булонь.

Под госпиталь было оборудовано большое здание в Виммеро, к северу, на побережье. Неподалеку, в Альберте, шли жестокие бои. Днем и ночью доносился оттуда гром канонады. С передовой непрерывно доставляли раненых. Снятые с санитарных повозок раненые и умирающие люди лежали на носилках перед госпиталем, пока в здании для них подыскивали место. Внутри, в палатах, рядами стояли койки с ранеными. Врачи, сестры и санитары работали из последних сил, а поток искалеченных все возрастал.

По госпиталю меня водила Нан Рэй, медицинская сестра-австралийка. Она рассказала мне о некоторых пациентах.

Когда я остановилась поговорить с одним из них, он сказал:

— А я вас знаю, мисс. Вы часто проходили мимо казарм в Челси. Я там служил. Всех тех, кто с первой партией сюда прибыл, перебили, только и остались я да еще парень, вон он лежит.

Я подошла и к нему. Шрапнель превратила его, по словам его друга, в «пудинг с изюмом». Были у него и еще раны, и врачи сомневались, выживет ли он. И повсюду я видела муки и страшные увечья, и сердце невольно сжималось от горя. Сколько мужчин, всего несколько месяцев назад здоровых и физически крепких, подобно тем гольдстримским гвардейцам, которых я встречала у казарм, теперь были убиты, изувечены или умирали в мучениях.

Острее, чем когда-либо, я почувствовала, как много страданий и бессмысленной траты сил несет с собой война. Тогда я не понимала еще, кто втягивает мир в эту и во все другие войны, но мучительно искала путей, которые помогли бы избежать жестокого кровопролития. То, что я увидела в госпитале, одном из многих на опустошенном войной севере Франции, навсегда запечатлелось в моей памяти. Если преступником считается человек, убивший другого, спрашивала я себя, то как измерить тяжесть преступления тех, кто ответствен за убийство и тяжкие увечья тысяч людей?

В Англии я тоже ходила по госпиталям, и там же, когда стали прибывать первые австралийцы из Галлиполи, слышала, с каким возмущением говорили они об огромных потерях и ошибках, сопровождавших эту гибельную кампанию. И все же большинство людей по-прежнему словно не представляли себе всей жестокости войны и того, какие бедствия приносит она народам и странам. Вести о зверствах немцев, которые якобы отрезают груди и руки женщинам, вызвали волну гнева, но среди бельгийских беженцев не было никого, кто подвергся бы таким издевательствам. На полях сражений продолжалась массовая бойня, и только кучка людей, по политическим или морально-этическим причинам отказывающихся от военной службы, поднимала голос протеста, после чего, как правило, их до самого конца войны сажали за решетку.

В тот период патриотических иллюзий, оправдания войны и жажды победить врага я, да и все, кого я знала, не слишком сочувствовали пацифистам и тем, кто отказывался от военной службы. Прозрение пришло значительно позже, после опубликования документов, разоблачавших интриги военных фирм и позорные старания затянуть войну с единственной целью выторговать более выгодные условия мирного договора.

Как-то леди Мак-Брайд устроила угощение для австралийцев, которым крепко досталось в Галлиполи. Оделяя их клубникой со сливками, я слышала разговор двоих. Они были в синих госпитальных костюмах, с повязками на головах и немало дивились благодушию англичан, их убеждению, что, мол, «дело прежде всего».

— Приходится напоминать им, что как-никак война идет, — заметил один.

— Что правда, то правда! — воскликнул другой. — Сегодня утром какая-то старушенция говорит мне: «Друг мой, неужто вы ранены?» — А я ей: «Да