— Дровяной склад? — Люди только удивленно таращили глаза в ответ на мои расспросы.

— Ну да, место, где продают дрова, — пыталась я им втолковать.

Судя по всему, в Лондоне таких мест не было. И когда на улице появился человек с тележкой, покрикивавший: «Вязовые поленья, шесть пенсов штука», я бегом бросилась за ним и купила столько, сколько могла унести. Но поленья оказались сырыми и никак не горели. Я едва не разревелась, тщетно пытаясь развести огонь. Гаснущее пламя казалось символом всех моих лондонских неудач на поприще литературы.

Несколько рассказов и статей были опубликованы — маловато для того, чтобы рассеять призрак грозившей мне нищеты. День за днем, неделя за неделей рукописи продолжали возвращаться в сопровождении редакционных бланков с неизменным: «К сожалению, не подходит».

Самнер Лок, выглядевшая юной, почти девчонкой, тоже не могла похвастаться удачами. Когда редактор одного журнала, к которому она ухитрилась прорваться на прием, снисходительно заметил: «О да! Для начала рассказы недурны. Вы подаете надежды». — Самнер не сдержалась. «Уважаемый! — воскликнула она. — Я уже шесть лет живу этими надеждами».

Не теряя бодрости, Самнер мужественно пробивала себе дорогу. В конце концов она победила в конкурсе на лучший рассказ, и это открыло перед ней двери многих изданий.

Я решила искать постоянное место.

Однажды я в полном отчаянии возвращалась домой по набережной после долгого и безрезультатного скитания по редакциям. Холодный серый день уже клонился к вечеру; в туманной дымке капал дождь, и как-то незаметно у меня из глаз закапали слезы.

По краю мостовой медленно тащился древний закрытый кэб. Возница окликнул меня. Я покачала головой.

— Извините, — сказала я. — У меня нет денег.

— Какие еще деньги, — послышалось в ответ. — Я ж еду домой. Полезайте, полезайте, все одно по пути.

Его добрый голос и приветливое лицо, словно теплый луч, обогрели меня. Я села в кэб, и старик довез меня до дома. Поблагодарив, я попыталась всунуть ему в руку шиллинг. То был драгоценный шиллинг, если учесть, как мало их у меня осталось. Но старик не взял денег и уехал как ни в чем не бывало, понукая лошадь, точно не видел в своем поступке ничего необыкновенного.

Этот порыв доброты, исходивший, казалось, из самой души народной, развеял мое уныние. Я готова была бороться дальше.

Примерно в то же время я пришла к заключению, что раз Карлейль, будучи молодым и непризнанным писателем, мог сидеть на одной овсяной каше, то ничто не мешает мне последовать его примеру. Сказано — сделано: утром, днем и вечером я питалась только овсянкой, пока в один из своих визитов Робби не застала меня в постели со страшной резью в горле. Она тут же позвала врача. Надо быть сумасшедшей, сказал врач, чтоб вообразить, будто в Лондоне можно существовать на одной овсянке; он прописал мне месяц деревенского воздуха и здорового питания и никакой овсянки!

Потеряв изрядную долю самоуверенности, я вновь поехала к своим милым родственникам в Хантингдоншир. Они хоть и не одобряли моей независимости, пренебрежения условностями и радикальных взглядов, но всегда относились ко мне как к блудной дочери и встречали с большой сердечностью. На этот раз я прожила у них около трех месяцев.

Мне отвели комнату, известную под названием «кабинет Катти». Там я работала по утрам, а в одиннадцать часов, считая, что мне пора подкрепиться, Сисс приносила туда стакан вишневой наливки. Наливка была восхитительна, но после нее меня одолевала лень и клонило ко сну, больше хотелось мечтать, чем сражаться с непокорными строчками. А днем — прогулка на лодке по Оуз, широкой серебристой реке, которая медленно текла меж низкими зелеными берегами, или отдых с книжкой в руках на поляне под цветущими липами, невзирая на ос, пировавших среди пахучих соцветий. Я могла бы жить в «сладком безделье» в этом величественном старом особняке, бродя по саду и окрестным лесам, если бы мне хоть ненадолго удалось позабыть о моих лондонских неудачах.

Но напряженная, трудная борьба тысяч людей за хлеб насущный, кипевшая там, в огромном городе, не выходила из ума. Шум ее, казалось, не долетал до Хантингдоншира. Однако поблизости стоял дом, в котором когда-то жил Кромвель. Я напомнила себе, что этот сельский уголок, столь тихий и мирный сегодня, в свое время был центром восстания против божественной власти королей, мятежной колыбелью демократии. Крестьяне и крестьянки окрестных деревень, по сей день живущие под соломенными крышами, думалось мне, вполне могут быть потомками боевых сподвижников Кромвеля, хотя с виду кажется, будто уже никогда не вспыхнет в них искра старого пламени.

По словам местного врача, сельскохозяйственные рабочие в округе получают такое нищенское жалованье, что вкус мяса почти не знают в их домах, и розовощекие детишки, которые играют у меня на глазах возле живописных домиков, во время эпидемий мрут как мухи, потому что из-за плохого питания организм их не может сопротивляться болезням. Да, контраст между богатством и бедностью и здесь поражал не меньше, чем в трущобах Лондона.

Из всех моих радикальных идей дядя Джим одобрял только одну — о праве голоса для женщин. В Хантингдоншире эта идея пока не пользовалась особой популярностью. Правда, по мнению дяди, право голоса следовало дать только состоятельным женщинам, о распространении этого права на всех совершеннолетних он и слышать не хотел. Общественно-политический союз женщин добивался тех же прав, которые предоставлялись мужчинам. Это означало определенный имущественный ценз. По этому вопросу мнения в союзе разделились: Кристабель и миссис Панкхерст придерживались первоначальных требований, а миссис Петуик Лоуренс стояла за предоставление прав всем совершеннолетним. И тогда самым острым стал вопрос: кто вы — «Панк» или «Пет». Я присоединилась к «Петам»; но все это произошло уже после моего первого публичного выступления в том же Хантингдоншире.

Как-то целое общество собралось вокруг длинного стола, за которым в «Вязах» обычно пили чай, и священник одного из соседних приходов между прочим заметил:

— Если б моей жене взбрело в голову пойти голосовать, я не пустил бы ее домой.

Бедная старушка жена, вырастившая ему целый выводок детей, слушала со смиренной улыбкой и выражением полной покорности.

Я возмутилась.

— Как вы можете говорить такие ужасные вещи! — воскликнула я. — Мы в Австралии считаем, что женщины имеют такое же право голосовать, как и мужчины.

— Это как же понимать? — вопросил священнослужитель. — Значит, всякая девчонка вроде вас может голосовать