надеялся, что после той страшной войны, которую пережила Европа, ему никогда больше не придется с этим столкнуться.

Эдди рассматривал свою книгу не столько как исторический отчет, в котором он подводил итоги пережитого, и даже не как исторический рассказ, в котором он разбирал произошедшие события. Нет, она была для него скорее историей, имеющей универсальное значение и показывающей, как некоторые люди в самых нечеловеческих обстоятельствах продолжают поддерживать и любить друг друга и по возможности сохранять свободный дух. И как нетерпимость и чувство превосходства в конечном счете могут привести к самым ужасным последствиям.

– —

Когда у издательства возникли финансовые трудности, книгу изъяли из продажи, и казалось, что она исчезла навсегда. Однако Эдди не выбросил ее из головы. Он по-прежнему понимал, насколько это важно, чтобы каждый мог прочитать о том, что произошло в Освенциме, и незадолго до смерти работал над переводом своей книги на английский язык.

Оригинал блокнота, в котором Эдди делал свои записи, спустя 75 лет после освобождения Освенцима выставляется по всему миру, а книга Эдди издается всюду. Это является данью уважения всем тем, кто страдал от террора и политического насилия. Но в первую очередь – исполнением желания, которое Эдди высказывает в конце своей истории: «Я должен жить, чтобы рассказать об этом, убедить людей в том, что это было правдой…»

Перед лицом смерти

Оригинал этой статьи впервые опубликован на нидерландском языке в издании Folia psychiatrica, neurologica et neurochirurgica Neerlandica vol. 52 (1949), December, 459-66. На английском она впервые вышла в журнале International Journal of Psycho-Analysis vol. 49 (1968), 302-5.

– —

Сразу по окончании войны тема концентрационных лагерей привлекла огромное внимание читателей, которые набрасывались буквально на все, что публиковалось об этом.

В те первые дни некоторые авторы книг и статей поспешно делали социологические и психологические выводы. Поначалу читатели поглощали всю эту литературу, не оценивая ее критически, но вскоре они пресытились. Текущие финансовые проблемы, страхи, связанные с возможностью новой глобальной катастрофы, и в конечном итоге разочарование в послевоенном благополучном урегулировании международных отношений – все эти факторы ослабили интерес аудитории к проблеме. К тому же неприятно сталкиваться с постоянными напоминаниями о страданиях других людей, а также о возможной ответственности за судьбу погибших и переживших боль и трагедии.

Я бы предпочел избавить вас от новой встречи со страшными историями о лагерях смерти, если бы не один факт. Мы, бывшие узники, ежедневно поражаемся, как мало известно в Нидерландах о том, что там происходило, особенно в польских лагерях вроде Освенцима.

Те, кто писал о своем опыте в скором времени после освобождения, делали это прежде всего для того, чтобы таким образом обрести хоть какое-то успокоение. Они изливали переполнявшие их эмоции. Понятно, что читатели, принимавшие на себя этот груз, быстро от него уставали. Интерес к подобной литературе стал затухать. К сожалению, при этом вместе с водой выплеснули ребенка: никто не занялся анализом передаваемого впечатления и не поставил под вопрос обобщения и научные выводы, которые делали непосредственные участники событий.

С тех пор прошло несколько лет, и сейчас память о том, что творилось в концлагерях, утрачивает свою остроту и болезненность.

Те страшные, отталкивающие события теперь вспоминаются как нечто вроде фильма ужасов, виденного в детстве. Страх и отвращение вскипают в душе, когда рассматриваешь фотохронику. И все же мы смотрим на снимки, как смотрят иногда на диких животных, пойманных и помещенных в клетку… Они уже не могут ни на кого наброситься, зритель находится на безопасном расстоянии от них.

Благодаря такой дистанции можно подробнее изучить то, что пережили жертвы. Мы уже не чувствуем полную поглощенность лагерной атмосферой и можем теперь более хладнокровно «препарировать» тему, подобно химику, отстраненно наблюдающему в лаборатории за реакциями в пробирке.

Мы видим концлагерь с рядами бараков, а в них – людей; наблюдаем за обстоятельствами и за тем, как они влияют на заключенных. Идет своего рода эксперимент…

Известно о многочисленных опытах, проводившихся немцами: дерматологических, хирургических и прочих. Я изучал протоколы (в Нюрнберге), которые составил лагерный доктор-эсэсовец для Карла Брандта, личного врача фюрера… Не буду пересказывать все ужасы. Но при этом отчетов о проекте с названием «Устройство концентрационного лагеря» я нигде не нашел. Немцы сами не подозревали о значении этого социально-психологического эксперимента. Настало время нам самим все запротоколировать.

Очень много написано о состоянии человека, подвергающегося смертельной опасности. Вспоминается известная публикация, в которой доктор М. Г. Фроом описывает смертельный страх, который охватывал людей во время бомбежек. И все же они, равно как и солдаты на фронте, сталкиваются с несколько иной угрозой, чем узники концлагеря. Те, кого бомбят, а также участники боевых действий переживают моменты крайней опасности время от времени (как бы приступообразно). А для заключенных угроза становится хронической. К тому же солдаты могут бороться за свою жизнь, в то время как узники беззащитны.

Тут, конечно, вспоминается то, что пережил Достоевский. Некоторые его рассуждения в романе «Идиот» автобиографичны [144]. Князь Мышкин так говорит о смертной казни:

«…А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще все будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет?» [145]

И далее там же упоминается осужденный, который стоит на эшафоте и думает:

«”Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь…” – Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили»[146].

Когда читаешь эти строки, приходят два соображения.

Первое: кажется, для Достоевского было непредставимо, чтобы человек, столкнувшийся с однозначным и неотвратимым смертным приговором, при этом не потерял рассудок.

Второе: как только человек осознает, что ему предстоит скорая смерть, напряжение, возникающее от ее ожидания, становится столь невыносимым, что несчастный уже жаждет ее как единственного спасения от ужаса ожидания.

Из четырех с половиной миллионов евреев, побывавших в Освенциме, выжило самое большее четыре тысячи (то есть спасся примерно один из тысячи) [147]. Большинство погибших понимали, что их ждет неминуемая гибель. Тем не менее все эти люди не сошли с ума. Давайте разберемся почему.

Чтобы понять мысли и чувства узников