– Их объединяет не только это, – отозвался пристав. – Обе женщины, прежде чем стать жертвами вампира, долгое время находились в обществе того, кто был болен лепрой. Потому что этот кто-то выжидал, когда обнаружится, есть ли у них иммунитет против болезни. И когда спустя некоторое время обнаруживалось, что те не заболели, они становились донорами и давали свою кровь в качестве… – Арсений скривился от внезапного приступа тошноты, поднеся руку ко рту, но тотчас ее отдернул и выпрямился. – Сестре своей старая кухарка призналась, что господин ее хотел свести язвы ее кровью.

– Ах! – вдруг воскликнула Соня, в мгновение ока осознав, какая ужасная опасность грозит Эвелин Тобин. – Бедная девочка… она либо больна, либо вампир ее тоже ради крови терзает.

– Или терзал, – подал голос Данилов. – Если вы все это про моего отца, то он мертв и больше никого не тронет. Можно ли поскорее отправиться в Синие сосны? Я должен ее увидеть, свою сестру, Еву.

Он поднял голову и посмотрел на Бриедиса-старшего, ожидая его разрешения. Начальник полиции посмотрел в ответ, кивнув в знак понимания, и подошел к сыну.

– Ты понимаешь, что дело, за которое ты взялся, не существует? – молвил он, и в голосе его скользнула странная для такого большого человека обреченность.

– Как это не существует? – взъярился наконец Арсений. – Посмотри, отец, здесь четыре мертвых тела. Мы не можем в очередной раз списать все на несчастный случай или просто закрыть глаза. Монстр, который убивал… – Арсений бросил короткий извиняющийся взгляд на учителя истории. – Он пользовался своим недугом, как оружием для отмщения. Он успел заразить губернатора Зиновьева, приходил к Пашкову, чтобы тот, ничего о его болезни не зная, пожал ему руку, бывал у бывшего военного министра. И никто из них, поди, не признается ни в том, что лобызались с прокаженным, ни в том, что тот к ним являлся. Марк собирался идти к императрице Марии Федоровне! Потому что с ее разрешения подписали назначение его в один из полков, воевавших в Болгарии в 1885-м. И если хорошо просмотреть конторские книги семьи Даниловых, то мы найдем там благотворительный взнос в «Российское общество Красного Креста» в размере четырех сотен тысяч рублей. Вечно все вот так выставляется не таким, какое оно есть, умалчивается. Если бы Даниловы не пытались скрыть, что он болен лепрой, не засунули бы его в лечебницу против воли, не сбежал бы он оттуда, не стояли бы мы сейчас в морге в компании четырех трупов.

– Гурко это все понарассказывал? – спросил Бриедис-старший.

– Гурко ему продался за то самое «наследство»! – парировал Арсений. – Вы приставили к Тобину человека, а Данилов его подкупил.

– Вот что, идальго Ламанчский, дела нет, – глухо отозвался начальник, глядя в упор на сына. – Данилов, пропавший без вести, внезапно нашелся, Гурко застрелился, убив прежде из ревности свою любовницу, а мальчик с почты заглотнул цианид в порыве юношеской экзальтации. Дела не существует. Мне не нужны шум и лишние хлопоты в дни выставки.

«И если ты этого не осознаешь, – читалось в глазах отца, – то нет тебе места в полиции».

Установилось тягостная пауза. Пристав глядел перед собой, но взгляд его теперь не был пуст, он выражал горькое смирение.

Помолчав, Эдгар Кристапович повернулся к учителю истории:

– Данилов, можете ехать в Синие сосны за сестрой, которую ваши дед с бабкой добровольно отдали мистеру Тобину и нарекли Эвелин. Не рушьте хотя бы эту легенду, если не хотите, чтобы весь город только и говорил о ваших погрязших в пороке родителях.

– Нам нужен врач. – Арсений успел совладать с собой и тотчас согласился хоть на эту приватную возможность наконец попасть в Синие сосны. – Девочке может понадобиться помощь. Неизвестно, что там произошло, может, помощь понадобиться еще кому-то. Тобину, в конце концов.

– Вот на англичанина мне пуще всего наплевать. Его беды – дело становых полицейских частей кокенгаузской мызы. Сам увяз в этом болоте, по своей охоте, прельщенный приданым русской барышни. Валерьян Сергеевич, – обратился Бриедис-старший к прозектору, – поедете?

Тот вздохнул и снял монокль, принялся в раздумьях протирать стекло платком.

– Они там живых надеются найти, а я по части живых не вполне пригоден. Ни штопать не умею, когда кровь фонтаном, ни инструментов необходимых нет. Вот если человек мертв, тогда другое дело, он тих и благостен, как ангел, а если жив – простите великодушно, тут я вам не помощник.

– Все, что могу, – телефонировать кокенгаузенскому становому, чтобы он отрядил вам парочку своих урядников. – Бриедис повернулся к Соне, сделал короткий поклон: – Честь имею.

И вышел.

Данилов не питал никаких иллюзий. Когда пристав с перебинтованной головой в госпитале заговорил о лепре, Гриша даже не допустил мысли, что он бредит. Любая, самая крайняя нелепость не могла теперь удивить его. Он ожидал всего и давно предчувствовал, что засевшим в Синих соснах Дракулой, за которым они с Соней охотились, как заправские следопыты, был его беглый родитель.

Так и случилось.

Но как бы Данилов ни ненавидел его, как бы ни клял в сердцах, все же не представлял, что сердце встрепенется от щемящего чувства встречи с человеком, подарившим ему жизнь, и тотчас пропустит удар от горького осознания, что его уже нет, он мертв, бездыханен, он на столе в прозекторской и не посмотрит в ответ, ничего не скажет больше…

С тех пор как Гриша узнал о тайне своего рождения, в памяти, как вспышки, загоралось то одно, то другое воспоминание. Он боялся, что просто слишком много размышляет о своем трехлетнем возрасте, что сознание принимается подсовывать ложные картины. Не раз Данилову казалось, что он помнит прошлую свою жизнь в царствование Рамсеса и неспроста видит во снах египетскую письменность, а сны про рыцарей-меченосцев уверяли его о связи с Орденом братьев меча. Начитавшись до одурения, он порой не мог понять, кто из людей исторические персоналии, а кого он знал на самом деле. Такое с ним случалось, увы, как со всяким привыкшим к одиночеству человеком.

Но сердце сигнализировало отчаянным биением при мыслях о Синих соснах. Гриша совершенно точно видел прежде эти сосны у реки Перзе, он помнил ее воды, дом, смех матери – той, другой, настоящей, юной и прекрасной. Он помнил отца, задумчивого и тихого, тоже юного. Он помнил, как, засыпая, разглядывал лепнину на потолке в детской спальне, в гостиной. И этот потолок находился не в особняке на Господской, а где-то в очень уютном, тихом, родном месте. Он помнил его.

Он помнил себя трехлетним!

Когда все трое – Гриша, Соня и Бриедис, – а с ними и надзиратель Ратаев поднялись из холодного и темного морга на свет, вышли на Театральный бульвар, слились с толпой, идущей к Бастионной горке, и вместе с нею молча в потоке и гомоне дошли до серокаменного Городского театра, Бриедис вдруг схватился за чугунную ограду театра и остановился.

– Гриша, мне кажется, ваш отец тут ни при чем, – сказал он. – Здесь что-то не так, что-то не сходится. Он с ножевым ранением сел в поезд и приехал в город. Зачем? Ведь у него в Соснах врач, который придумал мудреный способ вытягивать кровь из глубокой артерии языка. У него штат слуг! Миссис Маклир, в конце концов. Зачем он бежал в город? Это глупый и нелогичный поступок.