Помучавшись, поерзав, полицейский чиновник вскоре уснул, а Данилов достал книгу Эмили Бронте и открыл форзац с золотистыми латинскими буквами, написанными хоть и молочными чернилами, но очень старательно. Это была рука Евы, его маленькой сестренки, той золотоволосой девочки, которая всегда спокойно и улыбчиво смотрела сквозь белые кружева накидки колыбели. Гриша старательно выгребал воспоминания из-под завалов страха, обид, душевной боли, он уже мог ручаться, что помнил, какие книжки читала им мать, какие игрушки клали им рядом с подушками. Там, под этими грудами мусора и грубых камней, проглядывало сияющее нетронутое детское счастье.

Поезд мчал по предместью, за окном пролетали могилы – они ехали мимо большого кладбища. Дверь в купе вдруг распахнулась, и на пороге возникли две дамы.

– Замечательно, а вот и наше купе, – раздался голос Сони, одетой в темно-синее летнее пальто и шляпку с перьями. Она выглядела как взрослая дама, на руке ее висел ридикюль, в пальцах – длинная трость-зонтик. За Соней вошла другая дама, которую чуть задремавший учитель истории не сразу узнал с ее темными, зачесанными гладко назад волосами и строгим лицом, отливающим белым то ли из-за пудры, то ли оттого, что вся она была окутана в мрачный, тяжелый черный. В темном плаще с двумя рядами пуговиц и высоким воротником, в черном в мелкую белую клетку платье, она походила на вдову средних лет.

– О боже, фройлен Франкенштейн? – привстал Данилов, тотчас выползая из-за столика и неловко предлагая свое место дамам. Соня прыснула в ладошку и отвернулась.

– Рада встрече. Только я – Финкельштейн, – глухим, сипловатым контральто отозвалась бывшая ученица и уселась рядом с Бриедисом. Данилов вспыхнул, пробормотав извинения.

Пристав сидел уже очнувшийся ото сна, хлопал глазами, облизывая сухие губы и пытаясь пригладить растрепавшиеся волосы. Его застали врасплох, и он выглядел совершенно не по-офицерски, смотрел на Соню как на привидение. Но в лице его не было прежнего негодования, а лишь усталая сонливость и длившаяся уже давно неравная битва с последствиями травмы.

Дарья уселась с ним рядом вполоборота, как она обычно привыкла восседать за партой, от чего ее не мог отучить ни один учитель, царственно опустила локоть на стол и оценивающе воззрилась на пристава.

Соня, ехидно улыбаясь, прошла к окну и опустилась на диван напротив, который вежливо уступил Данилов. Придвинувшись близко к окну, она похлопала снятыми перчатками по бархатной обивке, приглашая Гришу сесть рядом.

– У вас сотрясение мозга, вы ведь знаете? – обратилась Даша к Бриедису, рубя сплеча.

Бриедис перевел взгляд с Сони на Дашу, невольно вскинул руку к виску, где был шов, но сказать в ответ ничего не смог. Даша разжала пальцы, раскрыв лежащую на столике ладонь, в ней блеснула стеклянная баночка, легким движением она толкнула ее в сторону пристава. Склянка с желтоватой этикеткой и немецкими буквами совершила плавное скольжение, остановившись перед Арсением.

– Это лекарство от кашля, но у него есть побочное действие – снимает боль, тошноту и усталость, – сказала она.

Бриедис взял в руки стеклянный сосуд.

– Heroin, – прочел он.

– Лекарство от кашля, – похлопала та по рукаву пристава. – Но не злоупотребляйте, господин полицейский, от избытка начинает тяжелеть голова. А она нам еще понадобится сегодня.

Пристав поднял на нее глаза. «Ты ведь гимназистка! Всего лишь гимназистка», – застыло в его недоуменном взгляде.

– Пейте, сударь, поможет, – успокоила она.

Потом села ровно, сложила перед собой руки и, скрестив длинные белые пальцы, в упор посмотрела на Гришу:

– Это какое-то чудо, Григорий Львович, но я ошиблась с диагнозом! Несладко, верно, пришлось жить с мыслью о синдроме Лорена? Соня мне все рассказала. Вы позволите, я закурю? – В ее пальцах, словно у фокусника, появились миниатюрный портсигар и коробок. Данилов с изумлением увидел, как его бывшая ученица мастерски, почти одновременно чиркнула спичкой, прикурила папиросу марки «Роза» и выдохнула густой терпкий дым. Теперь ее сиплому контральто имелось объяснение.

Она развернулась вполоборота и опять посмотрела в упор своим черным пронзительным взглядом на Бриедиса. Тот же, равнодушно покосившись на шипящий и искрящийся кончик папиросы, витавший близко от его лица, откупорил склянку и замер, как пьяный, глядя в горлышко, будто стараясь различить на дне нечто необыкновенное.

– Давайте проясним ситуацию, – начала она и стряхнула пепел в расположенный сбоку столика ящичек с надписью «Для окурков». – Я закончила гимназию и получила свое первое свидетельство, я готовлюсь в курсистки, еду поступать в Петербург, я делаю выбор в своей жизни самостоятельно: куда идти и что делать. Никто, даже горячо любимый отец, не вправе помыкать мною, указывать мне место. Я делаю выбор, но не за меня. Любовь – это равенство, а не рабство одного и владычество другого. Рав-но-пра-вие.

Лицо Бриедиса вдруг изменилось: уголки рта вытянулись вниз, челюсти сжались, в глазах мелькнула какая-то необъяснимая сокрушенность, будто Даша сейчас объявила, что он абсолютный, непроходимый негодяй. Он замер, продолжая пялиться в горлышко склянки, но глядел уже сквозь нее, в пустоту.

Даша пронаблюдала изменения в его лице и затянулась так крепко, что тонкая английская бумага папиросы на целый дюйм на глазах превратилась в черно-алый пепел. Бриедис повернул к ней голову, из-под припухших синюшных век скользнул недобрый, горький взгляд.

Он презрительно оттопырил верхнюю губу – в этом и был весь его ответ – и сделал большой глоток.

Тотчас же Дарья Финкельштейн протянула ладонь, прося вернуть лекарство. В жесте ее было столько строгости, в плечах и посадке головы столько величия, а наставительные речи ее, обращенные к приставу, так впечатляли, что Данилов с Соней от изумления раскрыли рты, ожидая, что же будет делать полицейский чиновник, умеющий только отдавать приказы. Он вернул ей флакон! Поверженный, не имеющий сил спорить, Арсений ретировался. Он скрестил на груди руки и отвернулся к окну, делая вид, что с интересом разглядывает пробегающие мимо деревья, стога и дачки.

Зажав папиросу в зубах, как портовый трактирщик, Даша закупорила лекарство пробкой и сбросила его в недра ридикюля, туда же канули портсигар и коробок.

– Ну что ж, ситуация прояснена, и я могу объявить, что приняла призыв о помощи моего друга Сони, – сказала она, громко щелкнув застежкой сумочки, – и готова ехать с вами вызволять сестренку дорогого учителя из когтей Дракулы.

Говорила она по-прежнему безапелляционно, голосом низким и совершенно не подходящим юной барышне. Она одержала блистательную победу над приставом и сейчас внутренне торжествовала, наслаждаясь безмолвием оппонента и собственным триумфом. Правда, оппонент не мог дать ей должного отпора из-за сотрясения, но Дашу это ничуть не смутило.

Она явилась в купе, как мировой судья в зал заседания, заставив грозного и неукротимого пристава молчать, учителя истории – не поднимать глаз с собственных колен и чувствовать себя ее учеником, а не учителем, а одноклассницу Соню – смотреть на себя как на самую настоящую статую Афины Паллады. И не поверишь, что какой-то месяц назад на ней была форма гимназистки, а волосы заплетены в две косички, идущие от ушей к плечам, как два нелепых мышиных хвостика. Невозможно было представить ее отвечающей у доски урок или протягивающий учителю дневник на оценку.