Коммуникация с медиумом отличалась своеобразием: вопрос, куда делась Марийка, он начисто проигнорировал, Илья писал о другом, сообщения от него поступали отрывистые, односложные, казалось, и вовсе не по теме. Медиум сыпал сообщениями, в которых беспрестанно упоминал о каком-то вихре. Текст выглядел примерно так: «Вихрь», «Закрыть может лишь тот, кто открыл», «Вихрь», «Близко», «Пополам земля», «Вихрь», «Бусинки», «Собери бусинки» и т. д. Любой другой уже давно махнул бы рукой на очевидно невменяемого собеседника и заблокировал контакт, любой, но не Аким. С некоторых пор, возможно после происшествия на крыше, он научился, фигурально выражаясь, ловить ветер, следовать внезапному озарению, которое накатывало с порывом ветра, стоило лишь прислушаться, открыть глаза, распознать, и тут же знание, чистое, подлинное, снисходило, проецируя свет из глубинного источника всех мыслимых и немыслимых откровений. Аким, следуя наитию, не прекратил беседу, а с нарастающим интересом продолжил читать странные сообщения медиума и даже сохранил их, сделав снимок экрана, интуитивно понимая, что в бессвязном, как видится на первый взгляд, наборе реплик заложен некий смысл, и смысл этот важен, и сам Илья важен.

Аким, стоя в коридоре у подоконника, с головой ушел в телефон и не заметил, как кто-то подошел сзади и тронул его плечо. Он, вынырнув из мессенджера, обернулся. Перед ним стояла Люба, та самая соседка по парте, единственная, кто ни дня не страдал от странной массовой неврастении, свалившей в постель поголовно весь класс и появление симптомов которой чудесно совпало со знаменитым «выступлением» Акима на школьной крыше. Люба стояла, чуть наклонив голову, с озадаченным видом, будто разгадывала ребус, руки скрещены на груди, указательный палец правой руки подпирал щеку.

– Я одного не могу понять, ты специально все устроил или это спонтанно вышло? – спросила Люба.

Она была одета в черное, как и Аким. Но в отличие от него, черный не превращал ее в склонного к депрессии подростка – в темной безразмерной толстовке и длинной юбке еще более темного оттенка она скорее напоминала судью или по меньшей мере прокурора, хотя цвет в последнем случае тут ни при чем. Куда больше значил ее тон – она готова была обвинять!

– О чем ты? Я не понимаю, – тихо вздохнув, проговорил Аким, нехотя отложив в сторону телефон.

– Все ты знаешь и все понимаешь. – Прокурорские нотки явно прослеживались в голосе девушки. – Я вышла тогда из класса следом за Пашкой Коневым, видела, как ты шел по коридору. Пашка окликнул тебя, ты наплел ему что-то странное про тьму, а в конце сказал: «Сила в слове». Ты меня не видел, я стояла чуть в стороне, зато я все слышала, а главное, видела твои глаза – сильный уверенный взгляд, полный решимости, – сколько тебя знаю, так ты никогда не смотрел.

– Это был не я, – коротко бросил Аким, не желая пускаться во вранье, но в то же время, не особо рассчитывая на понимание.

– Не ты?! Так я и думала!

Неожиданная реакция заинтриговала мальчика – в его глазах промелькнула искра интереса.

– И там, на крыше, ты ведь не собирался прыгать, нет? Ты совершал какой-то ритуал, и это как-то связано с мобильниками, верно? Эта болезнь – одна на всех – твоих рук дело? Может, ты сатанист?

Люба наседала с завидным напором, а ее последнее предположение уже ни в какие ворота не лезло. Надо было «съезжать» с разговора. «Тебе должно быть все равно», – вспомнил Аким слова Марианны.

– Считай как хочешь, – сказал он, взял с подоконника телефон и зашагал прочь.

– Думаешь, я ничего не понимаю? Они все снимали тебя, а я – нет! И заболели все, кроме меня! – кричала Люба вдогонку. – А ты не так прост, как кажешься, Пробел!

Аким остановился, обернулся вполоборота.

– Меня зовут АК-47! – неожиданно для самого себя произнес мальчик и направился прямиком в класс.

* * *

Все бы ничего, и школьный день, обещавший неприятности, почти миновал, и Аким, казалось бы, почувствовал раскованность, сместив вектор внимания от вечно довлевшего над ним сгустка всеобщего презрения и неприязни к непосредственному процессу овладения знаниями, не говоря уже о загадочных посланиях медиума.

Но невозможно в одночасье перестать быть звеном в пищевой цепи – хищники не терпят нужды. Голод вынуждает к активным действиям. Затянувшееся прямо-таки оскорбительное безразличие Пробела взбесило Пашку Конева, извечного мучителя Акима. Странные перемены в поведении галимого недопарня перестали быть просто информацией к размышлению, а стали не на шутку напрягать. Свежо было воспоминание о странных словах Акима, брошенных Пашке в школьном коридоре в памятный день неудавшегося суицида на крыше. «Сила в слове!» – произнес Аким в тот день каким-то зловещим, несвойственным ему тоном. Это он сказал, после того как Пашка обозвал одноклассника придурком.

С тех пор это самое слово – «придурок», будто приклеилось к Пашке, преследуя везде. Тот, оправившись после болезни, как водится, заглянул на свою страничку в Фейсбуке – там его ждал неприятный сюрприз: жирными буквами на месте текущего статуса значилась подпись «Придурок». Пашка поначалу оторопел, но особого значения этому «глюку» не придал, списав на неврастению, логически рассудив, что запамятовал, как сам, будучи немного не в себе, мог написать бог весть что. Он, изменив статус на прежний – «Нагибаю мир!», успокоился. Но не тут-то было! Аналогичный «глюк» повторился, но уже в другой соцсети, а позже стал повторяться во всевозможных мессенджерах, с тем лишь отличием, что подпись местами видоизменялась на английский манер, к несчастью, безо всякого ущерба для смысла и выглядела как «Jerk», «Fool» или того хуже – «Asshole»[12]. Вся эта ситуация выбешивала Пашку до нервной трясучки. Приходилось отшучиваться, удалиться из сетей он не мог, слишком много на них завязано – вся жизнь.

«На то они и сети, чтобы ловить придурков, которые не могут выпутаться. На то они и придурки, чтобы застревать в сети. Кто-то должен давать вихрю силу!» – бессмыслица, сказанная приснившимся Пашке огромным пауком с несоразмерно жирным черным брюшком, покрытым жесткой щетиной, в тот период, когда симптомы неврастении проявлялись особым образом и парень не находил сил подняться с кровати. Паук взял привычку возвращаться, атакуя сознание, время от времени проявляясь точечными мимолетными вспышками в бодрствующем уме в самый неподходящий момент.

И еще одна прескверная мысль не давала покоя: что все это – и паук во сне, и «глюки» со статусом, да и сама неврастения – как-то связано с недопарнем АК-47, Пробелом. Сомнения подтачивали Пашкину самоуверенность, вносили дисбаланс, подкашивали опору показной успешности, на которой держался весь его авторитет. И теперь, когда Пробел вернулся, он жаждал убедиться, что Пробел – все еще прежний – боязливый, ущербный недомальчик для битья, каким был всегда. На фоне этого всевозрастающего желания Пашка натолкнулся на демонстративное безразличие – как же оно коробило, ни в коей мере не вписываясь в спланированный трафарет уже заезженной картины травли изгоя как неотъемлемого атрибута поддержания стабильности собственного авторитета. Оставалось одно – действовать. АК-47 менялся, ускользал, опрометчиво было пускать ситуацию на самотек, необходимо вернуть течение в прежнее русло. Тем более что другим пацанам тоже, как выяснилось, не терпелось покуражиться.