– Адамович? – отозвался Гамов.

Наста пораженно уставилась на него:

– Невероятно! Ты его знаешь! Его мало знают. Чаще Брюсов какой-нибудь на слуху. А ты что любишь из поэзии?

– продекламировал Гамов подчеркнуто без выражения, но неотрывно глядя на Насту.

– О Гамов! – воскликнула Наста с хохотом. – Позволь потрясти тебе переднюю конечность! Я млею! Ты фанат Виктора-Бальтазара-Эмиля!

– Кого-кого?

– Ну как же! Виктор-Бальтазар-Эмиль Викторович Гофман! Вечный паж символистов! Ля мур, гламур и обнимашки! – сказала Наста насмешливо, но тотчас, вспомнив, что она с некоторых пор девушка темная, без культурных интересов, добавила кирпичным голосом: – Так-то вот, вдовы!

Ася сидела в кресле, сложив на коленях руки, и поглядывала то на Гамова, то на Насту. Изредка Наста еще взбрыкивала и грубила, но глаза ее сияли, и она не казалась уже такой сердитой и дикой, как вначале. Порой Гамов мимолетно касался ее руки, приучая Насту к прикосновениям. И Наста сначала отдергивала руку, а потом нет.

Наступил вечер, потом ночь. Спать никому не хотелось. Ася зажгла лампу. В полутьме вспыхнул золотистый островок света. Рузя сидел в уголке и окунал в чай расползающееся овсяное печенье. Окунет – а оно расползется. Опять окунет – и опять расползется прежде, чем он донесет до рта. В конце концов у Рузи получилась овсяная кашка, которую он и выпил.

На душе у Рузи было пусто и скучно.

«И чего он к ней лезет? – угрюмо думал он. – Хоть какие стишки читай, а меня не обманешь. Ну а мне-то что за дело?.. Ну хочет с этой обезьяной связываться – пусть свяжется. Сама же будет все проклинать… Эх, а вообще Питер город ничего. Только мрачноватый, дворы эти все захлопнутые, арки, стены… А вот бананы, говорят, здесь дешевые».

И Рузя начинал думать о бананах как о вещи наиболее спокойной, приятной и не чреватой никакими огорчениями.

Временами в комнату вбегал Валиков и, сияя от счастья, показывал коробочки с разобранными гвоздиками. Ася хвалила его, отчего бывший рабовладелец и тиран едва ли не мурлыкал. Чтобы он и дальше не скучал, Ася подыскивала ему новое, столь же интересное поручение: посчитать, сколько цветочков на обоях, и если где-то цветочек стерся, аккуратно подрисовать его фломастером.

Гамов сидел на полу рядом с креслом Насты и играл с ее рукой, трогая пальцы.

– Я ведь неглупый, – сказал он.

– Ты красивый, – возразила Наста и отобрала у него руку. – Даже с перебором красивый… все эти кудри как на рекламе шампуня… Точеное лицо… Скучно, вдовы! Мне кажется, тебе пошло бы подраться с кем-нибудь из младших Тиллей и пропустить пару ударов.

Ася засмеялась.

– Хотите свежее впечатление? – спросила она. – Порой я забиваюсь в уголок где-нибудь в уличном кафе, смотрю на проходящих девушек, и мне кажется, что на каждой написана ее программа. На одной: «Я рожу тебе много детей, но буду всегда права!» На другой: «Я заработаю кучу денег, но не дергай меня по пустякам!» На третьей: «У нас всегда будут прекрасные супчики!» На каждой, совершенно на каждой девушке есть программа! Прямо огромными буквами. Надо только уметь читать.

– А на мужчинах есть? – спросила Наста с интересом.

– На всех есть. И на мужчинах.

– А на мне что написано? – поинтересовался Гамов.

Ася покачала головой:

– Не хочу говорить. Но знаешь, тебе действительно пошло бы на пользу пропустить пару-тройку ударов. Может, не кулаками, а просто ударов судьбы. Остаться совершенно без ничего, понять, что ты ничто и что надо все строить заново… Тогда, возможно, на тебе и написалось бы что-нибудь значительное. А то это самодовольство… оно убийственно.

Рузя уронил в чай еще одно овсяное печенье, но пить больше не стал, а взбалтывал кашку ложечкой. Он смотрел то на Насту, то на Гамова, опять взявшего ее руку и гладившего ей пальцы, ничего по этому поводу не чувствовал, но в глазах у Рузи была тоска. Скучнели и пустели его глаза, и даже завидно было, что Валиков бегает туда-сюда с фломастером, подрисовывая цветочки. Самому хотелось нестись на кухню за кексом и, давясь, глотать его кусками. Тогда рисовать цветочки можно было бы вдвоем. Хотелось стиснуть себе ладонями виски и взвыть дурным голосом: «Скажите мне что-нибудь хорошее! Скажите мне что-нибудь плохое! Отругайте меня! Хоть заметьте меня! Я есть! Я здесь! Я существую!»

Рузя уже приготовился закричать, и даже показалось ему, что закричал, но никто на Рузю не оглянулся, и понял тогда Рузя, что и рта он не раскрывал, и воздуха не набирал, а сидит как и прежде и болтает в чашке кашицу из овсяного печенья.

Ни Гамов, ни Наста о Рузе не вспоминали, а вот Ася начала постепенно приглядываться. Под конец это был почти невежливый взгляд – неотрывный и не сопровождавшийся никакой дружественной мимикой. Острый взгляд, очень пристальный. Пальцы Аси больше не расчерчивали чайную лужицу, а в задумчивости постукивали ногтями по столу.

А ночь все тянулась – нечеткая, смазанная питерская ночь. Краткий мостик между днем и еще одним днем. О дракончике все вспомнили лишь утром, когда на паркете уже пятнами лежало солнце. Рузя осторожно вытянул его из рюкзака. Дракончик был вялый.

– Не заболел? – забеспокоилась Наста.

– Замерз! Передвиньте его туда! – распорядился Гамов и, присев на корточки, потянул дракончика в квадрат солнечного света. Гастрафет зашипел, предупреждая, что не даст к себе прикоснуться, но Гамов придвинул его очень ловко, за рюкзак, и дракончик, приведенный в крайнее недоумение, шипеть перестал.

В солнечном пятне Гастрафету понравилось. Оживая на глазах, он расправил крылья, встряхнулся и вскоре уже сам переползал по паркету вместе с отодвигающимся пятном. Он жадно уминал атлантическую сельдь, за которой в ближайший магазин был послан Валиков. Осчастливленный поручением тиран обернулся туда-сюда очень быстро, причем даже комнатные тапочки не снял, поскольку Ася забыла отдать ему такую команду.

Гастрафет пожирал рыбу с невероятной быстротой. Буквально натягивался на нее, как перчатка на руку. Рузя опасался, что дракончик подавится. Даже пытался схватиться за рыбий хвост, торчащий у Гастрафета из пасти.

– Раньше он никогда так много не ел!

– А вы его раньше прогревали? – поинтересовался Гамов.

– А надо?

– Думаю, да. Перед коброй у меня была черепаха. После кобры – крокодил. И всех приходилось держать под мощной лампой. Холоднокровные, они народ капризный! Им солнышко подавай.

Гамов опять сидел перед Гастрафетом и осторожно водил рукой, завораживая дракончика мерностью своих движений. В лице Гамова и во всем положении его тела были задор и искренний пытливый интерес. Наста смотрела на Гамова со смесью радости, ревности и недоверия. Ей вдруг пришло в голову, что Гамов и ее приручает так же, как приручил кобру, крокодила, гиелу. Как приручает теперь дракона. Чем сложнее, чем невозможнее задача приручения, тем больше удовольствия от нее получает сам дрессировщик. Однако мысль эта, вероятно верная, почему-то доставила Насте удовольствие. Ей захотелось так же шипеть, как шипит Гастрафет, когда Гамов, сразу убирая руку, мимолетно касается его носа, и так же нетерпеливо ждать очередного его прикосновения.