Фауста» в октябре 1983 года. Ходили слухи, что петь будет не оперная певица, а Алла Пугачева. И петь она будет партию Мефистофеля.

Пугачева была звездой советской эстрады. Народ ее обожал. Распространена была шутка: «А кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель эпохи Аллы Пугачевой». Я, кстати, относилась к ней серьезно. Ее участие в прощании с Высоцким в Театре на Таганке, ее выступление было очень искренним и убедительным. Талантлива, с характером, знает себе цену. Но Мефистофель?!

Второй сюрприз – участие никому не известного певца, казаха Курмангалиева, поющего «женским» голосом.

В русской музыкальной культуре не было традиции фальцетного пения, знакомого и в Италии, и в Англии, и в Германии. Моцарт, Гендель писали для контртеноров. А у нас до конца 80-х годов ХХ века о них толком ничего не знали и считали такое пение подражанием кастратам. И вот дожили! В консерватории будут петь кастраты. Запретить!

Исполнение запретили. Потом разрешили, но отложили премьеру и поменяли место премьеры: не в Большом зале Московской консерватории, а в Концертном зале имени Чайковского. И на всякий случай, по указанию Андропова, арестовали весь тираж программок с текстом кантаты.

А пока в Москве решали – запретить или разрешить, в Вене с успехом прошла премьера «Фауста», но даже там искушенных слушателей шокировала ария Мефистофеля.

Ко дню московской премьеры публика была наэлектризована, да еще поползли слухи, что Пугачева петь отказалась и Шнитке ищет новую певицу. Мы, как всегда, всё узнавали от Эдисона.

Почему Альфред Гарриевич пригласил Аллу Пугачеву? Дьявол проникает в душу людей через легкодоступное наслаждение. Шлягер всем понятен и всех обаяет. А кто, как не Алла с ее «миллионом алых роз», являет собой воплощение обаяния вульгарного шлягера? Сам Альфред Гарриевич так объяснил одной журналистке свой выбор: «Она одна понимает, что она поет. Лучше всех чувствует слово. И она очень музыкальный человек».

Но Пугачева, кажется, во время репетиций, которые проходили дома у Шнитке, стала кое-что понимать и решила в этом не участвовать. Да еще были ей какие-то мистические знаки. А еще она хотела навязать Шнитке свое видение и свое исполнение. Не получилось. На премьере ее заменила солистка Большого театра Раиса Котова. А спустя несколько лет эту партию спела Лариса Долина.

Альфред пригласил нас с Юрой на премьеру. Пройти было трудно. Люди буквально кидались на каждого, кто шел в Зал Чайковского, надеясь на «лишний билетик». Администрация на всякий случай вызвала конную милицию, чтобы не допустить массовых беспорядков.

Все волновались. Все с нетерпением ждали арию Мефистофеля. Дьявол сладким голосом контртенора вползает в душу с утешением, а потом Мефистофель забирает душу и варварски жестоко уничтожает тело, уничтожает жизнь. Звучит низкий вульгарный эстрадный голос прямо в микрофон, в огромном диапазоне, да еще с подвываниями хора. А от слов Мефистофеля (текст был взят Шнике не из Гете, а из старинного немецкого предания) становилось страшно: «Лишь всюду в темных брызгах кровь, в белых налипших сгустках мозг». Да, такого мы еще не слышали. Все оперные Мефистофели – безобидные шутники по сравнению с этой злобной и глумящейся над самой жизнью дьяволиадой.

Кто-то в те дни назвал Шнитке «безумным Альфредом». А он, будто провоцируя поклонников аккуратизма, говорил, что предпочитает «плохой» звук, что ноты должны лезть из инструментов, «как черви». Музыка – не коробка конфет, играть надо грязно, на грани интонационного фола. Со временем стали понимать, но, полагаю, немногие, что он – творец-демиург, создавший особую тональную логику и фундамент своей музыкальной вселенной.

Однажды Сергей Петрович Капица, завсегдатай Театра на Таганке, пригласил Любимова, Ирину Александровну Антонову, Альфреда Гарриевича и Карякина на свою передачу «Очевидное – невероятное». И во время записи кто-то спросил Альфреда, верит ли он в Бога. «Ну конечно, – последовал моментальный ответ. – Все чувствуют существование какой-то внешней Божественной силы, но не все хотят ее осознать».

Юрий Карякин в дневнике вспоминал тот день: «Альфред заговорил так, что все обомлели. Это было откровение – простое, чистое, всех ошеломившее».

Шнитке был католиком, глубоко религиозным человеком, хотя и не церковным. А святоотцом его стал настоятель православного храма Иоанна Воина на Большой Якиманке отец Николай Ведерников. Он же крестил и Карякина.

Разделяют людей не религии, а Церкви, – в этом были согласны оба. Карякин в последние годы мечтал о создании проекта, книги «Все соборы мира» как символа единства человечества. Когда один поклонник-мусульманин сказал Альфреду, что молится за него, только по-мусульмански, тот ответил: «Какая разница, Бог один, но люди идут к нему разными путями». Его разнокровье (немец, еврей и русская культура) только ускорило его духовное развитие, укрепило его талант.

Когда у Карякина случился обширный третий инфаркт (август 1989-го), он в полусознательном состоянии просил меня: «Отвези Шнитке мою книгу». Только что вышел том «Достоевский и канун XXI века». Юре казалось, что нет ничего важнее, чтобы друзья прочли книгу. Он вообще, как только пришел в себя, первое, что спросил меня: «Книга вышла?» Мне даже в первый момент стало обидно: не обрадовался мне, склонившейся над ним. Купила я тогда две тысячи книг. Витя, мой племянник, помогал грузить. И, представьте, – все разошлись.

Поехала я к Ирине Шнитке в их квартиру на Академической, не зная, как себя чувствует Альфред после инсульта.

Ирина, уставшая, озабоченная и все равно прекрасная, отнесла ему книгу, и вдруг… он вышел сам. Это надо было видеть. Шел из спальни в кабинет, наверное, минут десять. Достал две новые свои пластинки и долго – рука не слушалась – писал товарищу добрые слова:

Дорогой Юрий Федорович, дай Бог Вам здоровья, чтобы так же появлялись книги и статьи на радость и пользу Вашим читателям (и мне тоже).

Альфред Шнитке

И на другой пластинке:

Дорогой Юрий Федорович, Вы один из тех людей, которые в этих изменениях остались собою (а множество других лишь примкнули к ситуации, внешне предельно изменившись)…

Альфред Шнитке

Юра попросил меня тогда в больнице записать в его маленькую записную книжку (никогда не расставался с ними): «Получил драгоценные пластинки А. Шнитке с дарственной надписью. Как всегда, как каждый из нас, он – посвящая – преувеличивает десятикратно значение того, кому посвящает. Преувеличивает и свою дружбу и любовь к нему. Может быть, так и тут? – Нет. Вот человек, который физически не может не быть искренним, не может быть неискренним. Поэтому для меня это награда и аванс. Это ведь все равно что Моцарт или Бетховен