было бы включать в Гнигу рекордов Гиннесса по продолжительности и жестокости мытарств и издевательств над ним и авторами со стороны чиновников Госкино. Мы с Юрой были тому свидетелями, потому что Элем всякий раз приглашал нас вместе с Ириной Рубановой, известным кинокритиком и другом, на просмотры, после которых от режиссера требовали всё новых и новых «переработок», а фильм откладывали. Элем даже успел снять Карякина с Ларисой в одном эпизоде: в ресторане пьяный разгулявшийся Распутин пытается силой увести даму высшего общества (Лариса). И тут ее спасает некий благородный господин (Карякин). И звучит в это время развязно-неприличное танго. Потом Шнитке перевел это танго, ставшее знаменитым, в Concerto grosso № 1. Картину опять не приняли и в 1978 году окончательно «положили на полку», где она пролежал до 1985-го.

Не был выпущен на экраны и фильм Александра Аскольдова «Комиссар», снятый им в 1967 году по мотивам рассказа Василия Гроссмана «В городе Бердичеве». Уж не знаю, чего там антисоветского увидали напуганные чинуши, но только фильм был запрещен к показу и тоже «положен» на полку на двадцать лет.

В те годы начавшегося «замораживания» жизни и искусства в стране (почти по рекомендациям пресловутого Победоносцева Николаю I) лишь Ларисе Шепитько чудом удалось прорваться на экраны со своим фильмом «Восхождение», где было много музыки Шнитке.

Как избирательна память! Не помню точно, когда это произошло. Наверное, уже в самом конце 1970-х, после выхода на экраны картины «Восхождение», принесшего Ларисе берлинского «Золотого медведя». Большой зал Московской консерватории. Исполняется новое сочинение Шнитке Concerto Grosso № 1. Эдисон Денисов предупредил нас с Юрой: слушайте внимательно, наверняка заметите цитаты: танго из «Агонии», а в третьей части – плач, это музыка из «Восхождения».

И слушали во все уши и глядели во все глаза. И хотя были предупреждены Эдисоном, я в какой-то момент испытала шок. Вроде бы классический симфонический концерт с таким красивым «академическим» названием. И вдруг на нас неожиданно обрушилось типичное ресторанное танго с наглыми синкопами в аккомпанементе. Для многих в зале это было неприемлемым нарушением вкуса. А потом привыкли, понравилось, даже уже поджидали это музыкальное хулиганство. «Несерьезная» музыка ворвалась в «серьезную».

Успех был потрясающий. Слушатели и оркестр стоя приветствовали Шнитке. Альфред неуверенно вышел из зрительного зала на сцену на поклоны. И в этот момент из распахнутой двери вылетает прекрасная серо-голубая птица. Я будто вижу два ее мощных крыла. Это Лариса Шепитько. Подлетает к сцене и бросает к ногам Альфреда огромную охапку белых роз.

…Когда мы собрались на ее поминки – чудовищная, нелепая, трагическая смерть оборвала жизнь Ларисы 2 июля 1979 года – я вспомнила об этом и рассказала за столом. «Слушай, слушай, что она говорит», – почти крикнула Элему Ефросинья Яновна, мама Ларисы, приехавшая из Киева хоронить дочь.

Лариса обожала Шнитке, боготворила его. Жестко требовательная в работе, всегда до мелочей добивавшаяся от актеров, вообще от всех, с кем работала, того, чего хотела, Альфреду она предоставляла полную свободу, прекрасно сознавая огромность его таланта. На одном обсуждении фильма в Госкино Лариса не удержалась и выпалила: «Шнитке – гений. А вы все – молчите!»

Да, Шнитке еще при жизни называли гением. Однажды, кажется, в телеинтервью, журналист прямо спросил его, считает ли он себя гением. Он в ответ – с обезоруживающей улыбкой и простотой: «Разве дело в определении? Это неважно. Главное – выразить себя и отдать».

Не мне судить, но думаю, Альфред Гарриевич сумел за свою короткую жизнь «выразить самого себя». И его при жизни узнал и признал весь музыкальный мир.

Даже в годы «глухого листопада» произведения Шнитке в Москве исполнялись все-таки чаще, чем Денисова или Губайдуллиной, хотя препон к исполнению симфонической музыки и Шнитке тоже ставилось немало.

В 1974 году Шнитке закончил Первую симфонию. Писал пять лет. Для большого симфонического оркестра. Но как объясняют музыканты, многие фрагменты партитуры представляли собой лишь общую канву, в рамках которой дирижер и оркестранты могли импровизировать. Там есть и джазовая импровизация.

Ну как можно в закоснелом советском обществе допустить импровизацию! Руководители филармоний Москвы и Ленинграда отказали Шнитке в исполнении. Но Родион Щедрин (он был в те годы одним из секретарей Союза композиторов) подписал разрешение на ее исполнение, а Геннадий Рождественский договорился с Горьковским филармоническим оркестром, и Первая симфония Шнитке была исполнена 9 февраля 1974 года в Горьком (Нижний Новгород)[34].

Эдисон Денисов предложил нам с Юрой поехать в Горький. «Вы услышите что-то необыкновенное, а еще и увидите», – убеждал он нас. Но тогда мы не могли себе этого позволить: жили как церковные крысы, еле-еле сводили концы с концами. А теперь вот, вспоминая, думаю: «Дураки, такое грандиозное событие пропустили».

Ажиотаж был совершенно невероятный еще и потому, что всякий запрет всегда порождает ажиотаж. В Горький меломаны из Москвы рванули на поезде и на автомобилях, ехали и на репетиции, и на сам концерт.

А происходило все в Нижегородском кремле, территория которого во время репетиций была оцеплена милицией, что привлекало горожан, не понимавших, что там такое происходит, почему никого не пускают. Потом секретаря по идеологии Горьковского обкома партии освободили от должности.

На сцене и в оркестре происходило нечто небывалое. Вначале музыканты вбегали на сцену, расталкивая друг друга, – своеобразное театральное действо. По ходу исполнения было много импровизации, в том числе и джазовой. В финале оркестранты постепенно все уходили со сцены под звуки финала «Прощальной симфонии» Йозефа Гайдна (так, как это задумано в симфонии Гайдна), а потом все быстро вернулись под звон колоколов, и снова возник скрежет и разнобой, с которого начиналась эта «(Анти) симфония».

Как-то Альфред признался, что Первая симфония была самым «левым» его опусом. В нем многие видели молодого «авангардиста» и шестидесятника. Но был ли Шнитке шестидесятником? Думается, нет. Он вообще не втискивается ни в какие рамки и определения. Удивительно, как это сразу поняла Майя Туровская, театральный критик, кстати, тоже член Худсовета Театра на Таганке. В своей статье в «Литературке»[35] она назвала симфонию Шнитке «музыкальным Левиафаном»: «слышны ностальгические мелодии прошлого, громы и грохоты сапог по планете, корчатся противоречия века и буйствует гомерическая импровизация: утверждение новой жизни».

Развитие музыкального авангарда, в понимании Шнитке, приводило к сознательному разрыву с музыкальной традицией. Композиторы-«авангардисты» искали иной, элитарный язык. Шнитке увидел ложь в пуристской эстетике тогдашнего музыкального авангарда. Стал искать универсальный музыкальный язык – назвал его полистилистика.

Но, пожалуй, по-настоящему шокирующим для меломанов Москвы стало первое исполнение кантаты Шнитке «История доктора Иоганна