работа складывалась, все это «излишество», в котором и таилась суть, проливалось мимо, расплескивалось. И он вскипал, как после одной картины, жалея наедине с собой, в своем дневнике, что сдерживался: «Я обязан был скандалить и бить им хари. Обязан был!»

Елена Санаева:

«Ролан принес на студию заявку на фильм под названием „Король забавляется“, а председатель Госкино возмутился: „Почему вас так волнует вопрос власти?!“ А что такое написать сценарий, который потом не примут? Это все равно что, как выражался Ролан, девять месяцев носить ребенка, а он родился мертвым… Рассказал как-то о своих неприятностях отцу, тот выдвинул версию: „Ты у них пид пидызрением“. И вынес заключение: „Сынок, тут дело такое: или не высовывайся, или не ной“. Ныть Ролан не хотел, не высовываться не умел, и все пошло, как прежде».

Три четверти, если не больше, его задумок оставались нереализованными, и он учитывал сей факт, отметив в дневнике, что всякой безмерности — читай «потоку» — непременно определяются границы, иначе искусства не сотворишь. Но это когда сам художник ставит преграды.

«Еретика даже не сделают мучеником, — „жаловался“ Быков в дневнике на особенность времени, в котором кого вознести, а кого замолчать, решали партийные газеты и ТВ, — он канет в лету, растворится, исчезнет, сама его жизнь станет прахом и вечным поджариванием на костре. Он будет жить в аду до своей бесславной смерти, он изойдет дымом в общем шуме и испарениях, даже не дымом, а запахом, смешавшись с запахом чеснока, лука, винного перегара и гнилых зубов». О времени придирок и «полок» Быков написал короткий стишок:

Я так безумно жизнь люблю,

Что смерть зову!

Я не могу смириться с тем,

Как я живу!

Надега

Елена Санаева:

«Итак: тысяча двести копий снятой Роланом детской картины „Телеграмма“ гнили на складе, „Комиссар“ и „Проверка на дорогах“ лежали „на полке“, вымечтанная роль Пушкина не случилась, а сценарии не принимали».

Прибавить надо и то, что он расстался с первой женой, Князевой: за полтора десятка лет они уже несколько раз расходились и сходились, но когда «Лиля» не открыла ему, вернувшемуся домой подвыпившим, дверь, Быков ушел в метель и больше к Лидии не вернулся… Когда-то старший брат Гера писал младшему после очередного папиного выкрутаса: «И кто знает, почему мне его так жалко, и я его люблю». И добавил: «Это твоя черта — любить».

Елена Санаева:

«Ко времени нашей встречи на съемках картины „Докер“, в начале 70-х, ему исполнилось сорок два, прежняя семья пару лет как распалась. Все, кто знал Ролана, обожали его, только и слышалось: „Ролик, Ролик“. И охотниц на него было до смерти. А он, несмотря на то, что людей с их переживаниями просто вбирал в себя, оказался душевно одиноким…

Забегая вперед, скажу, что при жизни Ролана я не заглядывала в его дневники, мысли такой не возникало, но когда стала готовить их к публикации, обнаружила, что он меня ревновал, и довольно сильно. Я подумала: Ролочка, это не оттого ли, что ты сам до нашей встречи не одну женщину обманул?.. И жизнь он знал, был ею тертым и битым, это я, хоть и была уже замужем, словно явилась из страны непуганых идиотов. Он боялся отпускать меня на съемки, зная о романах, которые там закручиваются, боялся, что разрушится нашедшее его счастье. Зря: у меня и мама и папа были людьми верными, а я санаевской породы. С тех пор как мы с Роланом стали жить вместе, никакие посиделки с подружками в кафе, да и сами подружки мне были не нужны. Он стал моей подружкой, главной. К тому же мы вкалывали, а возвращаясь домой, хотели отдышаться. У Ролана было лишь одно, как он называл, „хобби“: „потрепаться“. И то, думаю, в эти моменты он проверял на собеседнике свои мысли или, из безумного интереса к человеку, слушал, как тот говорил, запоминал шутки, подмечал словечки, жесты, походку, даже чью-то неловкость, и все шло в актерско-режиссерскую топку. Нашей роскошью были книги: куда бы ни приезжали, первым делом отправлялись на книжную базу. Читали друг другу вслух и смаковали написанное. А ковров-хрусталей не покупали. Ролан был неприхотлив в быту: чистая рубаха, пять рублей на такси… Но когда в год человек снимается в девяти картинах, домой приползает раненый. И его должны принять, обиходить, помочь набраться сил и отправить с Богом на дальнейшую работу».

Об этом Быков написал стихотворение «Е. Санаевой. Стрела „Ленинград — Москва“», которое заканчивается такими строчками:

И вправду, ты меня пойми,

Я — паровоз.

Я весь страданьем и людьми

Набит до слез!

А ты мне дочь,

А ты мне ночь,

А ты мне мать.

И это мне ни превозмочь,

Ни рассказать!

Елена Санаева:

«Ролан знал, что я — надега. К примеру, у нас сломалась машина, надо было сдать ее в ремонт, в единственный тогда техцентр на Варшавском шоссе. Ролан уехал на съемки в другой город, а я снималась в Москве, у Юлия Райзмана, крупной фигуры советского кинематографа. Уговорила, отпустили до двух часов. Машину я не водила, меня вместе с ней привезли к воротам техцентра и оставили там. Жду в очереди, понимаю, что не успеваю. Когда все сделала, схватила такси, принеслась на съемку — а в павильоне уже свет погашен. Вылетаю вон, покупаю цветы и кидаюсь к Райзману домой. А он букет не взял… У меня потом глаз неделю дергался. Но Ролан успокоил: „Чудак, красивая женщина принесла ему цветы, а он дверь перед ней закрыл! Плюнь и не переживай“. Но почему я так возилась с этой машиной? Я обещала Ролану.

Он был настоящим мужчиной. От Князевой ушел в одном пальто. Считал, что должен помогать своей женщине, то есть мне, вить гнездо, и зарабатывал деньги. Решал все проблемы в нашей семье. И стал отцом моему Паше, до которого не было дела его родному папе.

До одиннадцати лет Паша рос с бабушкой и дедушкой, которые считали, что я, вместо того чтобы заниматься ребенком, много времени отдавала Ролану. Да моего сердца хватило бы на обоих! А я жила со свекровью, но без сына, представляете? Ролан хотел, чтобы мальчик был с нами, пытался побеседовать с моим отцом и письма ему