— Хоть поел по-человечьи, — улыбнулся Жёлудь окровавленной пастью и протянул кусок печени. — Тебе, батя, принёс.

— Спасибо, сынок. — Щавель оторвал расползающийся под зубами комок и заработал челюстями.

Окинул придирчивым взглядом спальное расположение — не забыли ли чего напоследок.

— А чего это у них у всех ушей нет?

— Срезал на ожерелье, не обидишься? Могу с твоих тебе отдать.

— Да не надо. Оставь себе. Можешь рубануть каждого, чтобы твоя отметина на них была.

Жёлудь так и поступил. Он был честный парень.

— Отступаем через пожарный выход.

За оружейными пирамидами виднелась дверь. Крыльца за ней не оказалось, приступок, спортгородок, а за ним лес. На востоке небо стало алым, со дворов приветствовали друг друга спартанские петухи и начиналась утренняя движуха. Отец и сын бросились бежать, но впереди было пастбище, а сзади слышался топот копыт.

Бабахнул выстрел. «Дульнозарядное», — отметил командир.

Щавель на ходу оглянулся. По главной улице пронеслась на коне кряжистая фигура с округлыми, гладкими, совсем не мужскими формами. В одной руке странный наездник сжимал ружьё, в другой что-то вроде ребёнка, а пятками наяривал по бокам скакуна. Вдогонку неслись встревоженные гортанные крики.

Охотники наддали что было мочи, влетели в подлесок и затихарились. Смотрели сквозь кусты. За ними погони не было.

В деревне начался кипиш.

— Вроде баба скакала, — предположил Щавель.

— Это она! — выдохнул Жёлудь.

— Кто?

— Даздраперма Бандурина!

До Первитино добрались к вечеру, не встретив ни разбойничьей засады, ни погони. Вехобиты были заняты чем-то более важным после наезда на Спарту Даздрапермы Бандуриной.

После всего пережитого, одолев тридцать вёрст под дождём, отец с сыном валились с ног, однако Щавель приказал топить баню и отрядил лепилу обследовать Жёлудя, пользовать солями или другими зельями, но привести его во здравие.

Узнав от Сверчка, что в Лихославле остановился Литвин с полусотней дружинников, без боёв прошедший от Новгорода, командир распорядился немедленно вызвать его на совет.

Грязные, оборванные, без оружия и вещей, с проступившим клеймом перенесённых тягот, они пробудили жгучий интерес заскучавшего воинства.

— Где были? — накинулся Михан, когда Жёлудь вышел на крыльцо, где сидел сиднем Тавот и примкнувший к нему Филипп, а рядом переминались с ноги на ногу трое ратников.

Жёлудь обвёл их смурным взором и промолчал.

— Давай рассказывай, что произошло. Где луки, где котомки, откуда кинжал?

Ответом было ледяное молчание Жёлудя. Молодой лучник смотрел на крутившегося перед ним сына мясника брезгливо и, чем дольше затягивалась пауза, тем надменнее становился взгляд. На губах Филиппа зазмеилась гадливая усмешка. Михан заметил это и в запальчивости воскликнул:

— Чего молчишь, дурак? Тебе разбойники язык оторвали?

Жёлудь уже привык к окаменевшим в дороге плечам и потому ударил без замаха. Пол словно толкнул его в ногу, нога крутнулась на носке, выпрямилась, бёдра развернули корпус, рука взлетела по дуге и впечатала кулак в ухо. Михан кубарем слетел с крыльца и затих в дождевой луже.

Филипп сразу перестал лыбиться. Тавот наблюдал за происходящим с живым интересом и только посторонился, когда Михан летел с крыльца. Ратники замерли в готовности кинуться разнимать.

— Крепко приложил, — заметил вышедший из сеней Лузга. — От сердца удар шёл.

— От бедра, — поправил Жёлудь ровным голосом. Парень остался спокоен, будто ничего не случилось.

— Ну что, колодники? — напустился на сидящих Лузга, заткнув обратно в глотку Филиппу собравшуюся вырваться скабрёзную шутку и заставив Тавота опустить глаза. — Чего потухли?

Михан завозился и сел. Помотал головой, обвёл собравшихся мутным взглядом, остановился на Жёлуде.

— Ещё раз меня дураком назовёшь, калган отшибу, — холодно известил его боярский сын. — Отобью так, что будешь под себя испражняться как сраный бобик, причём всегда, а не только когда тебя напугают.

— Родился тупым, тупым и помрёшь, как ни пыжься, — прошипел Михан. — Над тобой всё равно девки смеяться будут.

— Зла не видеть, добро не ценить, — рассудительно произнёс Жёлудь. — Теперь я вижу, какой ты засранец.

Тут уже переглянулись Лузга и Филипп, словно спрашивая друг у друга: «Тот ли это Жёлудь, которого мы знаем?» Раб Тавот остался в стороне от их дел, но, когда Жёлудь скрылся в избе, отпустил реплику:

— Парень где-то резко поднял экспириенс. Познавательно было бы услышать, какие испытания выпали на его долю.

— Бешеная вонючка его покусала, вот что. — Михан, которого поддерживал под руку молодой дружинник Желток, поднялся на подгибающиеся ноги, плюхнулся на нижнюю ступеньку, весь в грязи, Тавот посторонился.

— Это эльфийская кровь взыграла, — высказался Филипп, которому Лузга разболтал о происхождении Жёлудя. — Видали, как заносчиво посмотрел на нас всех? Чистый эльф из Академгородка.

— Злая бешеная вонючка, — повторил Михан. — Он и раньше был дурак, а теперь окончательно свихнулся, на людей кидается. Что я ему сказал?

В избе Жёлудь нашёл Альберта Калужского рассматривающим одиннадцать правых ушей, разложенных на тряпице.

— Нравятся?

— Положительно, не понимаю ваших лесных обычаев, — вздохнул доктор. — Считал, что уши отрезают в качестве трофея в южных областях, а в Ингерманландии такого обыкновения нет.

— У нас есть, — сказал Жёлудь. — Завялю, повешу на связку, буду надевать в бой и по праздникам. Хочу у тебя соли попросить.

— Возьмём у хозяев, — деликатно съехал Альберт. — У них хорошая, ядрёная соль с Перми.

У Винта разжились также миской, плошкой и камнем для гнёта.

— Соль вычегорская. — Альберт кинул на язык пару крупных кристаллов, растёр по верхнему нёбу, пожевал. — В ней ушам пары дней хватит, чтобы химикалиев набрать, она нажористая.

— Не успею, так в мешок положу, в пути утрясутся.

— Не протекут, если сок дадут?

— Они не мясистые, молодые уши-то. Я с курсантов срезал.

— Да, чай, не рыба, — поспешно согласился лепила.

— Я дома свиные солил, а в них мяса куда больше, и ничего. Весь сок соль впитает, немного его, — со знанием дела просветил Жёлудь. — А ещё мы уши жарили на костре, вкуснятина! — мечтательно зажмурился парень. — Хрустят, как сухарики.