Месяца через два появилась отгадка. Неожиданная. Находясь в Сочи, я иногда писал письма друзьям. И в одном из таких писем, находясь, видимо, в возбужденном состоянии, я дал нелицеприятную характеристику партийным бонзам, с которыми приходилось работать. Письмо это попало в КГБ. Легло на стол Андропова. Он пригласил Цуканова и Арбатова, показал им мое сочинение и сказал, что вынужден доложить Брежневу. Логика элементарная: если этого не сделаю я, сделают «брежневские комиссары» Цинев или Цвигун. И получится, что я скрываю важную информацию, выгораживаю «своего» Бовина. Арбатов пытался отговорить Ю. В. от этого шага, ссылаясь на то, что в письме имя Брежнева не упоминается. Но тщетно. Письмо было доложено. Брежнев колебался. Суслов решительно — гнать! И прогнали.

В этой эпистолярной истории меня не удивило поведение Андропова. Он заботился о себе. Удивило, что мои друзья молчали как партизаны. Они оправдывались: дали слово Андропову.

Ну ладно. Прошлое уходило. Настоящее тащило в будущее.

* * *

Но прежде чем начать новую полосу жизни, перебраться в третью молодость, хотелось бы резюмировать молодость вторую, подвести некоторые итоги, всегда, пока жив, предварительные.

Итог первый. Свой главный университет на Старой площади я закончил хотя и принудительно, но, пожалуй, с отличием. С отличием, потому что не позволил аппарату перемолоть себя, остался самим собой. И вместе с тем открыл для себя неизвестные ранее континенты, материки общественной жизни. Погрузился в политическую проблематику. Основательно прикоснулся к экономике. Заглянул за кулисы советской власти. Окончательно убедился в безнадежности, безжизненности господствующей идеологии. Набрался, надеюсь, ума. И укрепился в спасительном, спасающем, животворном скептицизме, без которого мысль беспомощна. Но даже после чехословацкой трагедии не стал диссидентом.

Легендарный руководитель гэдээровской разведки Маркус Вольф считал, что события, приведшие к краху социализма, начались в 1956 году. Вольф имеет в виду XX съезд КПСС и вызванные им кризисы в Венгрии и Польше. Не могу согласиться с Вольфом. Социализм погубил не XX съезд, а нежелание советского руководства довести до конца разрушение «казарменного социализма» в Советском Союзе и, как возвестили советские танки в Праге, желание сохранить его в других странах («доктрина Брежнева»). В 1968 году я и понимал это, хотя не очень отчетливо, и продолжал сохранять надежду на возможность другого социализма, с тем самым человеческим лицом. Я и сейчас сохраняю, только отодвинул социалистическую перспективу за видимый, за прогнозируемый горизонт.

Итог второй. Пришел в согласие с самим собой, убедив себя в том, что я правильно сделал, оставаясь при всех зигзагах в ЦК. Все-таки пользы было больше, чем вреда.

Слова и формулировки, которыми мы «заведовали» и набор которых предлагали, были связаны с реальными проблемами. Драки из-за слов, которыми сопровождались работы над каждым документом, отражали столкновение разных точек зрения, разных политических линий. И здесь наша аппаратная позиция — близко к бумаге и к руководящему уху — играла заметную роль.

Разумеется, мы не принимали решения. Но мы готовили материалы, на основании которых решения принимались. Это открывало определенные возможности влиять на направленность решений. Иногда получалось, иногда — нет. Но это уже другой вопрос — значит, не умеем работать, не умеем убедить…

Поскольку большой политикой занимались большие люди, нам оставалась «политика малых дел». Она привлекает тем, что каждый раз конкретный результат перед глазами.

Много раз приходилось выручать из беды Юрия Петровича Любимова, помогать ему отбивать атаки на Таганку.

Спасали, выводили из трудных положений пьесы Михаила Шатрова, который использовал ленинскую тему для вторжения в самые актуальные проблемы современности.

Пытались втолковать начальству, что Эрнст Неизвестный — скульптор от Бога, огромный необузданный талант, который нужно беречь и холить. Не помогло. Уехал Неизвестный.

Не получилось и с грандиозным «Андреем Рублевым» Тарковского. Его всюду запретили. Осталась одна инстанция — Брежнев. И Шахназаров решил рискнуть: вызвал картину в Завидово. Сели смотреть. Брежнев посидел две части и молча ушел. Не понял и не принял. Объяснять было бесполезно.

Получилось с «Белорусским вокзалом». Сейчас уже просто невозможно представить ход мыслей тех идиотов, которые не пускали картину. А они были и командовали (как были и командовали те, кто запрещал «Марш Победы» Тухманова). Итак, «Белорусский вокзал» в Завидове. Как всегда, после ужина — кино. Мы больше смотрим на Брежнева, чем на экран. Видим — схватило. Платок вынул. Задача была решена.

Дополнительная трудность заключалась в том, что в каждом из этих и других «малых дел» мы вмешивались в прерогативы не наших отделов. А в аппарате межотдельские границы соблюдались не хуже государственных. А поскольку тут мы забирались в область культуры, то гневались Демичев или, скажем, Фурцева. Причем Демичев не жаловался Катушеву или Русакову, к которым я был приписан. Он звонил Андропову: «Там ваш Бовин опять…» Андропов звонил мне и читал нотацию. Иногда добродушно, часто — зло.

Итог третий. Близко познакомился с двумя выдающимися — каждый по-своему — деятелями, общение с которыми помогло мне лучше понять изнанку советской политической жизни. С Андроповым и Брежневым.

Фигура Андропова обросла легендами. Вот, например, что пишет Леонид Митрофанович Замятин (он занимал разные должности в МИДе и ЦК, руководил ТАССом, закончил карьеру советским послом в Лондоне): «В брежневскую эпоху стиль работы с документами определил Андропов, как ни странно. Еще будучи секретарем ЦК по соцстранам. Он считался интеллектуалом, знатоком искусств и литературы. Брежнев ему доверял по всем вопросам, особенно в идеологии. Андропов начал практиковать у себя совещания интеллектуалов, и за его столом в ЦК партии появились такие люди, как Арбатов, Бовин, Иноземцев, Черняев, Бурлацкий. Различные вопросы, в том числе и подготовку документов, сначала выносили на свободное обсуждение этой группы. Это были люди не столь зацикленные с точки зрения идеологии, как их предшественники в пресс-группе[11]. Потом они садились в отведенных им комнатах и писали. Бовин предпочитал уединяться, ставил бутылку водки, наливал и работал. Как-то мы готовили документы, и я ему сказал: „Саша, ты до конца документа не дотянешь“. А он ответил: „Наоборот, мышление становится чище“. И писал замечательно».

Если интеллектуалом считать умного, проницательного, знающего человека, то Андропов таковым был. Несмотря на свое сомнительно «высшее» образование, он был самым образованным членом политбюро. Много читал. По словам его секретарей, каждую неделю ему из разных библиотек привозили 10 книг — недельная норма. Я как-то увидел у него томик Платона.

— Зачем это вам? — задал я глупый вопрос.

— Чтобы беседовать с собственными консультантами.