И далеко не случайно, что именно в это время, а говоря совершенно точно, в день, когда Владимир Ильич Ленин пишет приветственное письмо горнякам Донбасса и настойчиво советует наркомпроду Н. П. Брюханову укреплять дисциплину среди продовольственных работников на местах, — именно в этот день мир стал выше на целую голову.

Эта голова, а точнее, головка маленького Толи появилась на свет в квартире № 5 дома № 24, что по 6-му проезду Марьиной Рощи. Мне доставляет большую радость сообщить вам, товарищи, что исполком Совета депутатов трудящихся Дзержинского района Москвы принял вчера решение переименовать 6-й проезд Марьиной Рощи в 6-й проезд Анатолия Сергеевича рощи. Решено также установить в квартире № 5 дома № 24 мемориальную колыбель из гранита работы известного скульптора, лауреата Ленинской премии товарища Вучетича».

И сразу идем к финалу.

«И наконец, товарищи, еще один штрих к портрету юбиляра. Анатолий Сергеевич — примерный семьянин, заботливый муж и отец. Его отношение к социалистической семье свободно от мелкобуржуазного эгоизма и частнособственнических инстинктов. Воспитанный на идеалах К. Маркса и Ф. Энгельса, мыслящий свободно и широко, он щедро дарит себя чужим семьям, чужим женам и детям — дочерям, естественно. И они отвечают ему тем же.

Таков наш дорогой и любимый Анатолий Сергеевич Черняев — человек многоплановый и разносторонний. Он — не Человек с большой буквы, а ЧЕЛОВЕК из больших букв.

С чувством радостного волнения хочу сообщить вам, что сегодня утром председатель президиума Верховного Совета СССР товарищ Подгорный Н. В. подписал Указ о награждении товарища Черняева вторым орденом Трудового Красного Знамени. Разрешите от души поздравить юбиляра с этой высокой наградой.

Дорогие друзья! Совсем недавно мне удалось встретиться и побеседовать с нашим замечательным юбиляром. Задумчиво перебирая в памяти прожитые годы, вспоминая тех, кого он любил, и тех, кто любил его, Анатолий Сергеевич заметил, что в большинстве своем это были советские женщины еврейской национальности. Ну, были, добавил он, несколько русских, украинка, одна латышка, еще что-то такое армяно-греческое, карелка одна, да еще итальянка и полька. В общем, с грустью заключил Анатолий Сергеевич, полвека вот стукнуло, а даже основные национальности Советского Союза не охвачены.

В связи с этим, хотя и несколько частным поводом, вполне уместно вспомнить замечание Владимира Ильича о том, что лучший способ отметить юбилей — это сосредоточить внимание на еще нерешенных задачах. Поэтому позвольте мне, завершая юбилейный доклад, пожелать Анатолию Сергеевичу успешно решить не только нерешенные задачи, оставшиеся в наследство от первого 50-летия, но и те, которые будет выдвигать жизнь на протяжении следующих пяти десятков лет. Благодарю за внимание».

* * *

А в сентябре на даче Горького шумно и весело отмечалось 50-летие еще одного пономаревского заместителя Виталия Сергеевича Шапошникова. Он был известен тем, что расхаживал по дачным дорожкам с палкой весом 20 кг (свинцом залита была). Это вместо бодибилдинга, до которого тогда еще не додумались. С консультантами дружил.

На этот раз я был гораздо лаконичнее:

Ругаю себя за то, что обрушиваю на читателя водопад своих рифмованных творений. Но побеждает логика графомана: я, конечно, не Пушкин и даже не Лукьянов, но все же…

* * *

В паузах пытался делать заготовки к докторской диссертации. Тему выбрал роскошную: «Теория политики». Пиши что хочешь. Набрался наглости, испросил трехмесячный отпуск (с сохранением заработной платы) и уехал в Сочи. Это уже было начало 1972 года. В Сочи зимой пусто и тихо. Разложил бумажки. Но что-то не ладилось. Мысль приходилось выдавливать как засохшую пасту из тюбика. Не смог мобилизоваться. Впустую ушло время.

Вернувшись в Москву, стал ощущать вокруг себя какое-то сгущение атмосферы. Вроде ничего определенного, а тревожные сигналы идут. Откуда — непонятно. И никуда не вызывают. Ни к Русакову, ни к Катушеву, ни к Брежневу. Испортил меня аппарат. Нервно. Ну, еще немножко — и прямо «смерть чиновника».

Вдруг Цуканов на проводе: «Позвонил бы ты Андропову». Чего звонить? Но звоню. Поговорили о том о сем. Голос, который я услышал, был скорее кагэбэшным, чем цековским.

Развязка наступила скоро. В одно прекрасное апрельское утро очередной фельдъегерь принес мне очередной пакет из секретариата ЦК КПСС. Вскрываю. Постановление секретариата «О тов. Бовине». Товарища Бовина освобождают от должности руководителя группы консультантов отдела ЦК КПСС и назначают политическим обозревателем газеты «Известия». Подписал Суслов.

Иду к Русакову. Клянется и божится, что ни он, ни Катушев абсолютно не в курсе дела. Никто им ничего не говорил. Звоню Льву Николаевичу Толкунову (он тогда уже был главным редактором «Известий»):

— Лева, ты знаешь, что у тебя новый политический обозреватель?

— Вчера поздно вечером узнал, но решил не беспокоить ночью. Я рад. Приезжай поговорим…

Собрал группу. Удивил всех. Сказал, что вместо себя буду рекомендовать Колю Шишлина.

На эвакуацию мне дали неделю.

Так закончились девять с лишним лет на Старой площади.

Что же произошло? Почему такая бесцеремонность? Обычно увольняемого приглашает начальство и сообщает причины увольнения. Увольнять через фельдъегеря — это было что-то новое. Так что же все-таки произошло?

Коллеги, друзья выдвигали разные варианты. Чаще всего всплывали чехословацкие дела. Предполагали, что «здоровым силам» (в Праге и в Москве) удалось в конце концов додавить Брежнева, втолковать ему, что нельзя держать в ЦК «отпетого ревизиониста», друга всех самых нездоровых сил в Чехословакии и, наверное, не только в ней. Меня эта версия не убеждала. Давно все это было. И потом, Брежнев как бы выдал мне индульгенцию, отпустил грехи по чехословацкой части…