– Чего тебе нужно? – спросила я грубо.

– Вежливости, Ронни, – пожурила она меня, пытаясь через мое плечо заглянуть в комнату. – Я здесь, чтобы увидеться с Логаном, разумеется. У нас свидание.

– Ох, правда? Что ж, тогда не буду вам мешать, – сказала я, отступая в сторону и давая Бритни возможность проскользнуть мимо меня на своих длинных загорелых ногах.

– Не то чтобы мне нужно было назначать его заранее. – Улыбка Бритни была широкой, как у тигра. – В конце концов, мы ведь женаты, не правда ли, сладкий? – Хихикая, она помахала у меня перед носом белой пластиковой карточкой – в точности такой же, как та, что Логан дал мне. – Я могу заглядывать к нему в любое время.

– Ты… – Внутри меня закипели уродливые и грубые слова. Но они застряли в горле, и я их не произнесла.

Я просто стояла на месте, сотрясаясь крупной дрожью, и таращилась в его синие глаза. Они не были цвета глубоководья, или цвета глаза павлиньего пера, или темно-синими сапфирами, или чем-то еще красивым. Они теперь казались мне цвета, который имеет голубой хирург[67] – экзотическая и безвредная с виду рыбка, чья плоть является отравой для людей и потому не может употребляться в пищу и чьи острые плавники оставляют порезы на коже – глубокие болезненные раны, разъедаемые ядом.

– Роми, я… – начал Логан.

– Не стоит.

Я вышла из его номера и со всей силы захлопнула за собой дверь.

Мой гнев сражался со слезами и растущим чувством паники, пока я ехала на лифте вниз из пентхауса в лобби отеля.

Сердце стучало у меня в ушах, череп был точно стянут тугой повязкой, будто я его проломила, а во рту пересохло. Что только что случилось? В одно мгновение мы обнимались, ласкали друг друга и смеялись – а в следующее уже ужасно ссорились. А теперь все… кончено?

Я с силой потерла глаза, ненавидя себя за слабость. Какая-то часть меня желала нажать кнопку пентхауса и торопливо подняться обратно, броситься в его объятия и выслушать его объяснения, его уверения, что Бритни ничего для него не значит, что он любит меня. Извиниться и умолять принять меня обратно – на любых условиях. Но другая часть меня, та, что отвечала за самоуважение и гордость, отказывалась ползти к нему на коленях.

Когда дверь лифта отъехала в сторону, я шагнула из него в лобби, трясущимися руками роясь в своей сумке в поисках ключей от машины. В боковом кармане я нащупала то, что ранее собиралась отдать в руки Логану. На миг меня охватило искушение вернуться и швырнуть ему в лицо проклятое письмо его отца, но я не доверяла себе, боясь, что опять растаю, как только его увижу. Или убью Бритни, если окажется, что она все еще в его номере.

– Свинья! – бормотала я себе под нос, пока шла через лобби. – Ничтожество!

Хотела бы я запихнуть его в платяной шкаф. Надеюсь, я поломала какие-нибудь из его новых туфель, пока на них сидела.

«Моя жизнь такая, какая она есть. Ты знала об этом с самого начала».

Положение вещей может меняться, разве нет?

«Мы ведь женаты, не правда ли, сладкий?»

Сука.

«Тебе сейчас лучше уйти».

Ублюдок.

Я была в такой ярости, что не заметила низенького человечка, стоявшего у меня на пути, пока в него не врезалась.

– Так-так-так. Не та ли это юная леди, что трепетно оберегает секреты Раша, похороненные в мусорке? – сказал папарацци с лицом хорька, впившись взглядом в мое лицо. – Отчего вы такая красная и разъяренная?

– Не ваше дело, – огрызнулась я и попыталась его обойти.

– Это мое дело, если речь идет о Логане Раше, – сказал он, проворно оказываясь у меня на пути снова. – Это он вас так разъярил? Что он сделал? В отношении кого он это сделал? Ну же, вы можете мне рассказать.

Почему единственный человек на свете, который хочет, чтобы я говорила, тот, с кем мне разговаривать совершенно не хочется?

Папарацци заметил мои колебания и бросился в атаку.

– Похоже на то, что у вас что-то накипело на сердце, и вы хотели бы высказаться, а? Говорят, исповедь благотворно влияет на душу.

Мои руки невольно нырнули в сумочку. Все здесь, внутри: письмо, газетные статьи, его фотография в зале суда. Я вдруг осознала свою силу. Я могу заколоть его со спины прямо сейчас той ужасной правдой, что мне известна, секретами, которые храню. Я могу омыть руки кровью и отомстить за кровавые мозоли на своих ступнях.

Логан получит по заслугам, если ему придется сказать всю правду о себе, – и это будет для него настоящим благом, если он станет вести себя честно и открыто. Плюс это уничтожит компромат, с помощью которого Силла держит его в подчинении. Да, слить все, что я знала, этому ужасному человечку, пустить эти вести в народ, – это могло бы привести к тому, что горделивый монумент карьеры Логана рухнет со страшным грохотом. Силла была права в одном: неделя – действительно целая вечность в Голливуде. Ураган дерьма какое-то время будет бушевать в прессе, когда эти новости попадут в таблоиды, но он в конце концов уляжется. Это не убьет его, а только немного ранит.

– Давай, девочка, я же вижу, что ты и сама хочешь. Скажи мне, выложи все, о чем думаешь, – настаивал репортер.

И я сказала, да поможет мне бог.

Когда я закончила с репортером, я поехала к Зебу. Его мать открыла дверь и тактично промолчала, никак не прокомментировав мои красные распухшие глаза и отекшее от рыданий лицо. Она отвела меня за руку к моему другу, принесла нам чай и печенье и оставила меня заливаться слезами. Я рассказала Зебу всю свою печальную повесть: что Логан сказал и о чем промолчал. Что я сказала. Что я сделала. Зеб позволил мне выплеснуть гнев и горе и признаться в чувстве вины. И затем я ему в подробностях рассказала о Бритни.

– У нее ноги от ушей, – причитала я.

– Думаю, нам стоит прерваться и поесть мороженого, – отозвался Зеб.

Отправляя в рот одну за другой полные ложки «Рокки-Роуд»[68], я всхлипывала:

– И я уже скучаю по нему, Зеб, я люблю его, но я не могу…

– Нет, – согласился он. – Ты никак не можешь, это точно.

Я припала к его плечу, чтобы выплакаться, и он успокаивающе обнял меня одной рукой, но моей голове было неудобно, – она все время немного свисала, – и от того, что он стал поглаживать меня по спине, мне только захотелось покашлять. Это было не то плечо, не те руки.